За что отец его ударил? Что он такого сделал? В первый раз он привел домой свое звено, чтобы составить диаграмму урожая… Почему все мальчишки к себе зовут, а ему нельзя? Чем он виноват, что они засмеялись?

— Ой, чтоб его переломило, гром на его голову! — вскрикнула Доба, увидев опухшее лицо сына. — Ой, он убил ребенка, чтоб его убило! — Она стала прикладывать к лицу мальчика мокрое полотенце, тот яростно ее отталкивал. — Ой, Иосенька! Смотри, что он с тобой сделал! Дай же я холодный компресс приложу. Чем я-то провинилась, Иосенька!

А Иоська руками и ногами отбивался от матери и не подымался с пола.

Юдл совсем растерялся.

— Я же просил тебя, чтобы ты никого не водил сюда, — уже мягко заговорил он. — Сколько раз я тебя просил, а? Ну-ка, вставай, вставай! Слышишь?

Иоська вдруг поднялся и выскочил в сени. Но дверь во двор была заперта. И пока он возился с засовом, Юдл схватил его за руку и потащил в горницу.

— Куда? Куда ты бежал, а?

Иоська ничего не отвечал. С трудом Юдл уложил его на топчан.

— Ах, пусть все пропадет пропадом! Чего вы от меня хотите, спрашиваю я вас? Для кого я тружусь день и ночь, для кого извожу себя?…

А Иоська, не слушая причитаний отца, думал о своем:

«Все равно удеру от него. Пусть знает! Ночью возьму и удеру…» Иоська даже повеселел, представив себе, как он ночью выскользнет в сени, тихонько снимет засов и убежит. Утром они проснутся, а его уже не будет, тогда они узнают…

Мальчик повернулся к стене и через минуту заснул.

Юдл шагал взад и вперед по комнате.

— Ты ведь знала, что они там сидят, что же ты молчала? — Юдл словно оправдывался.

— Детей даже боится! — охала Доба, укладываясь в постель. — Какую макитру разбил! За три рубля не купишь…

Юдл подошел к сыну, притронулся к его щеке, потом поправил подушку и получше укрыл мальчика.

— Завтра ты его никуда не выпускай. — Юдл разделся и лег рядом с Добой. — Слышишь?

— Ладно, ладно! — проворчала Доба и тут же засвистела носом.

Где-то на околице раздался протяжный вой собаки, она будто оплакивала кого-то. Доба проснулась. Она три раза сплюнула, сошла в одной рубашке с кровати, долго что-то искала в темноте, нашла, наконец, старую калошу и перевернула ее.

Ветер, налетевший на ток с Санжаровских холмов, пробирал Онуфрия насквозь.

Где-то за пригорком, на Санжаровской дороге, тяжело скрипели колеса, и время от времени вместе с ветром доносились голоса возчиков.

Онуфрий плотнее запахнул свой потертый пиджак и прислушался.

«Хлеб везут, — узнал он по тяжелому стону осей. — Видно, много телег. Все везут и везут… Зачем это столько везут? Вот Юдл говорил, что и здесь все подчистят под метелку. Что тогда будет?»

С детства в душе Онуфрия затаился страх перед голодом.

И теперь, когда он сидел один на току, около набитых пшеницей мешков, перед его глазами возникла на всю жизнь запомнившаяся картина… Впереди священник, а за ним мужики — сильные мужчины и дряхлые старики, женщины и дети. Они бредут с хоругвями и крестами в руках по блеклой степи. Опускаются на колепи среди бесплодного поля, громко произносят слова молитвы, плачут, просят бога, чтобы он сжалился над ними и ниспослал дождь.

Но дождя не было все лето, и поля сгорели под палящим солнцем. И Онуфрий, тогда еще одиннадцатилетний мальчик, понял, что такое хлеб, простой хлеб… Ели пареную крапиву, кору. В течение нескольких месяцев один за другим умерли в их семье шестеро детей, все мальчики, потом и отец скончался. Один Онуфрий остался у матери. Женщина с мальчиком оставили деревню на Херсонщине, где испокон веку жил род Омельченко, и пошли по незнакомым дорогам. Днем они побирались под окнами, ночью рылись в чужих огородах. Так добрались до Гуляй-поля. Потом уже Онуфрий осел в Бурьяновке…

Скрип все удалялся, и вскоре вновь стало тихо.

Лучше бы Юдл не заставлял его пересчитывать мешки, Онуфрий был бы теперь спокоен, ни о чем не думал бы. Сколько мешков ему оставили, столько он и стерег бы. И вдруг такая напасть! Его оставили стеречь тридцать два мешка, а их оказалось тридцать четыре. Два лишних…

С этими двумя мешками он уж как-нибудь перебился бы зиму… И Онуфрий оттащил в сторону два крайних мешка.

Что это он сделал? Надо тотчас же положить мешки на место, тотчас же, потом будет поздно. Но он уже знал, что не сделает этого. В ушах звучали слова Юдла: «Дай бог получить тебе немного проса, не то что хлеба…» Онуфрий взвалил мешок себе на плечо и, согнувшись, отправился вниз, к хутору.

Он почти бежал, то и дело цепляясь разбитыми башмаками за какой-нибудь сорняк. И тогда ему казалось, что его хватают за ноги, и он чуть не падал.

Весь мокрый, запыхавшийся, он еле добрался до своего заросшего дворика, хотел войти в хату, но тут вспомнил про Зелду.

Нет, Зелда ничего не должна знать. Он ни за что не омрачит ее жизни. Ведь для нее же он все это сделал.

Только теперь он понял, в какой трясине увяз. Точно пелена спала с глаз. Он сейчас же отнесет мешок обратно. Сейчас же… Онуфрий повернул назад, доплелся до покосившейся клуни и почувствовал, что больше не в силах сделать ни шагу. Немного передохнув, он двинулся дальше. И вдруг словно земля под ним расступилась. Он поскользнулся, мешок потянул его куда-то вниз, и он провалился в яму. Онуфрий запамятовал, что когда-то выкопал ее здесь, за клуней, для картофеля.

— Лучше бы я уж отсюда живым не вышел, — пробормотал Онуфрий.

С трудом выбравшись из ямы, он стал вытаскивать мешок, но тот словно прирос к земле. Пришлось ему возвращаться назад без мешка.

На току стало еще темнее, как это бывает незадолго до рассвета. Но Онуфрий сразу же увидел лежавший в стороне второй мешок. Что же с ним делать? Куда его деть? Ведь ежели спросят, откуда взялся этот лишний, тридцать третий мешок, по лицу Онуфрия сразу догадаются обо всем. Нет, нельзя его здесь оставлять. И Онуфрий, — откуда только взялись силы! — взвалив мешок на спину, вновь поплелся к себе на огород и, проклиная себя, сбросил свою ненавистную ношу туда же, где лежал первый мешок. Бурьян, который он рвал в темноте, чтобы прикрыть яму, исколол ему пальцы. Но Онуфрий и не почувствовал этого. Он во всю мочь бежал обратно на ток. Свистел ветер, и Онуфрию казалось, что за ним кто-то гонится со свистом и улюлюканьем.

Юдл Пискун лежал без сна на своем супружеском ложе. Скорей бы уж рассвело! Не терпелось узнать, попался ли на крючок этот недотепа. А ловко он, Юдл, придумал. О, не родился еще на свет тот человек, который бы его перехитрил!

С топчана, где спал Иоська, послышался стон. Юдл беспокойно заворочался. Для кого он, собственно, старается, ночи не спит? Для сына ведь. А тот смотрит на него исподлобья, ему эти мальчишки дороже родного отца…

Юдл встал с постели и подошел к окну. Он немного приподнял потрепанное рядно, и в низкую хату процедился предрассветный серый свет. Иоська крепко спал. Юдл осмотрел его лицо, приложил руку ко лбу. Опухоль немного спала, лоб был холодный. «Ничего, я тоже получал оплеухи, да еще не такие». Он снял у мальчика руки с груди, чтоб ему было легче дышать, укрыл потеплее и снова подошел к окну. Со ставка надвигался на хаты и палисадники беловатый туман. Светало.

Видно, уже не удастся уснуть. Юдл оделся, натянул свои сапоги с низкими голенищами и разбудил Добу.

— Вставай, запри за мной дверь. Следи за Иоськой. Пусть он сидит сегодня дома, слышишь?… Куда ты девала кнут?

Утро было прохладное. Там и сям скрипели вороты колодцев, заспанные колхозники поили коров, выпускали их на улицу.

На колхозном дворе Юдл запряг лошадь в бедарку и поехал прямо в степь, на ток.

Вдали, за Ковалевской рощей, небо окрасилось багрянцем, предвещавшим восход солнца.

Доехав до Жорницкой горки, Юдл оставил неподалеку бедарку и крадучись пробрался на ток.

Онуфрии Омельченко притулился к молотилке и, съежившись от холода, уставился застывшими глазами куда-то вдаль. Юдл прежде всего пересчитал мешки. «Все идет как по маслу».