— Куда это ты? Куда? — подскочил к нему Юдл.

— До хаты.

— До хаты, до шматы… Тебе ведь говорили, что ты сегодня останешься сторожить ток?

— Почему я? Никто мне ничего не говорил…

— А кто же, по-твоему, будет стеречь? Я, что ли? Видишь, никого нет! Домой спешишь… Подумаешь, какой у него там дом… Завтра выспишься… Ну, идем, принимай ток, скорей! Уже поздно.

Юдл оставил его и подбежал к молотилке, возле которой лежали мешки с пшеницей. Юдл быстро подсчитал их.

— Тридцать четыре… Тридцать четыре мешка, — повторил он и позвал Омельченко.

«Я этому молчальнику подстрою штуку… Хвороба на него!» — Юдл закусил ус.

— Почему я должен? — ворчал Онуфрий. — Почему непременно я?

— Ты же видишь, больше никого нет, я ведь не оставлю из-за тебя ток без сторожа. Видишь, сколько хлеба здесь! Это тебе не шуточки. Ты его и за деньги теперь не достанешь… Ну, ну, быстренько сосчитай.

Онуфрий, слегка прихрамывая, обходил мешки, путался в счете, и наконец насчитал тридцать четыре мешка.

Тем временем Юдл Пискун подъехал на бедарке.

— Сосчитал? — спросил он, перебирая вожжи. — У тебя здесь тридцать… тридцать два мешка… Ты слышал? Запомни… Тридцать два. Мешок хлеба теперь дороже трех мешков золота…

Онуфрий удивился: ведь столько раз пересчитывал — тридцать четыре мешка, а не тридцать два. Он хотел это сказать Юдлу, но тот не давал ему и слова вставить.

— Как следует стереги ток, слышишь? Что и говорить, я ведь тебя знаю — залезешь под скирду и будешь себе храпеть, — так запомни, что здесь лежит хлеб… Тридцать два мешка — это тебе не шуточки. — Он натянул вожжи. — Что и говорить, дай бог, чтобы они достались нам! Но боюсь, боюсь… Сколько строить нам надо! И с МТС еще не рассчитались. А где ззять? Что и говорить, если бы можно было бы хоть немного себе заготовить, пока не поздно! Кто знает, какая будет зима… В самом деле, ну как быть человеку вроде тебя? Вот ты работаешь на совесть, и дай бог тебе получить хоть немного проса, не то что хлеба. Но что поделаешь! Плохо, очень плохо… Кто может, тащит себе понемножку, с голоду пухнуть никому неохота…

Юдл стегнул гнедую, и бедарка рванулась с места.

Онуфрий смотрел воспаленными глазами вслед удалявшейся повозке и не мог понять, как это получается, что всего тридцать два мешка.

Он несколько раз пересчитал мешки, и с каждым разом у него все сильнее дрожали руки. Все-таки получалось тридцать четыре, а не тридцать два.

«Значит, два мешка лишних…» От одной этой мысли у него, как от угара, кружилась голова.

Юдл мчался на подпрыгивающей бедарке, с ожесточением стегал гнедую.

Запомнит его этот Омельченко!..

Невдалеке, на пригорке, синела скирда. Бросив взгляд по сторонам, Юдл стремительно повернул туда лошадь.

Он пересек стерню и остановил бедарку за скирдой, чтобы не было видно, потом вытянул из разных мест скирды по нескольку колосьев и потер их. На ладони у него оказалось довольно много зерна. Вскочив на бедарку, он, задевая колесом скирду, повернул обратно.

— Но-о! — Юдл стегнул гнедую по ушам. — Айда, чтобы холера тебя задушила! Я эту скирду соломы и за две тысячи пудов пшеницы не отдал бы. Ничего, милая, ты у меня тоже подохнешь с голоду…

Если бы он мог обмолотить эту скирду для себя или кому-нибудь продать! Но кому он продаст, когда все принадлежит им? Вот если поверить Синякову, что время переменится… О, тогда другое дело, тогда уж Юдл не растеряется…

Неподалеку от хутора он услышал за собой протяжное гудение. Гнедая вздрогнула, бросилась в сторону, чуть не перевернув бедарку, и понеслась вверх по степи. Юдл еле сдержал лошадь. На дорогу легли белые полосы света.

Машина остановилась. Открылась задняя дверца, и выглянул Синяков.

— Эй! Это Юдл Пискун, — сказал он кому-то в машине. — Вы видите, он все еще в степи. Трудится день и ночь…

Юдл соскочил с бедарки и с кнутом в руке подошел к машине.

— Хорошо, что приехали, вы мне нужны… — Заметив в кабине, рядом с шофером, секретаря райкома, осекся. — Я думаю… Я хотел сказать… Что и говорить…

— Как молотьба? — перебил его Синяков.

— Что и говорить… У нас… — Юдл не знал, к кому обращаться, к Синякову или к секретарю райкома. — Что и говорить, стараемся, молотим…

— Молотилка хорошо работает?

— Что и говорить… Дай бог, чтобы колхозники так работали. Ведь каждый норовит для себя, только для себя… Если бы я не торчал там целыми днями…

— Значит, будете с хлебом? — Иващенко посмотрел на него, слегка прищурившись. Сколько Волкинд и Синяков ни расхваливали Юдла, Микола Степанович по-прежнему его недолюбливал.

— И говорить нечего! Что за вопрос! — Юдл растерянно оглянулся на Синякова, потом снова на Иващенко, боясь попасть впросак. — Вот товарищ Синяков знает… Товарищ Синяков, вы не к нам?

— Нет, спешу в Санжаровку. Миколе Степановичу все равно мимо ехать, вот меня и подвезет. Бричку мою все не починят.

Машина умчалась с протяжным гудением, и Юдл снова уселся на свою бедарку. «Вместе разъезжают… Синяков… Секретарь райкома… — Юдлу показалось, что Иващенко посмотрел на него как-то нехорошо. — Чтоб у них машина перевернулась. — Юдл с ожесточением стегал гнедую. — Чтоб им обоим костей не собрать!»

— Наконец-то! — Доба поднялась с кровати. — Где это ты пропадал? Все уже давно пришли. Иди поешь.

Она наложила у закопченной печи галушек в тарелку, поставила на стол, накрытый залатанной скатертью.

Юдл ничего не ответил. «Эта корова опять не завесила окно». У него задрожали руки от злости.

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты завешивала окно, а? Сколько раз? Отвечай! Ты что, глухая?

— Смотри, как раскричался! Я думала, бог знает что… Чего ты боишься? Никто не завешивает окон.

— Молчи! — Юдл толкнул ногой глиняную макитру, стоявшую у порога, и она разлетелась в куски. — Эта корова еще рассуждает! — Он швырнул на пол кнут. — Сколько раз я тебе говорил, сколько раз! Тухлая ты говядина!

— Смотри-ка на него! Совсем с ума спятил, законченный сумасшедший! Такую макитру разбил! — Она так кричала, что, наверно, было слышно на другом конце хутора. — Вечно он боится. Мне нечего бояться, меня никто не украдет. Подумаешь, окно… Что я, голая расхаживаю, что ли? Прямо ненормальный…

— Тише, тише! Чтоб ты онемела! — зашипел Юдл. — Замолчи, а то я тебе еще и не то разобью…

— Чтоб тебя всего разбило! — Доба подобрала осколки макитры с пола. — Такая макитра! Вечно его трясет лихоманка…

— Чтоб у тебя язык отсох! — Он подскочил к столу и ухватился за край скатерти, на которой стояла тарелка с супом. — Тихо чтоб было!

Ему казалось, что кто-то их подслушивает. А она все не унималась:

— Посмотри-ка на него! Это я, оказывается, виновата, что он спятил…

— Ах ты падаль!

И Юдл потянул скатерть. Галушки разлетелись по полу, испачкав сапоги Юдла.

Из боковушки донесся приглушенный смех, а затем распахнулась дверь и в горницу вошел Иоська с двумя мальчишками. Мальчишки молча прошмыгнули мимо Юдла во двор, а Иоська, прижавшись к двери, глядел испуганно на отца.

За окном раздался, теперь уже звонкий, смех мальчишек.

— Слышишь, что вытворяют твои дружки? — Юдл подскочил к сыну. — Слышишь, собачий хвост? — И он отвесил мальчику такую оплеуху, что тот повалился на пол.

— Ребенка тоже изводит! — Доба подбежала к мальчику. — Изверг проклятый! Мучает всех…

Иоська лежал ничком посреди комнаты и не шевелился. Юдлу показалось, что мальчик не дышит.

— Что ты стоишь? — крикнул он жене. — Принеси мокрое полотенце!

Он только сейчас заметил у себя на ладони кровь и, встревоженный, нагнулся к Иоське.

— А ну, вставай-ка! Вставай, говорю… Иоська не двигался.

— Куда ты пропала? — крикнул Юдл жене. — Скорей полотенце! — Он схватил мальчика за плечи и попытался его поднять.

Лицо Иоськи было залито кровью. Кровь, видно, шла из носа. Щека опухла, но Иоська не плакал. Он прижимался к полу, чтобы отец не мог его поднять.