А Зелда, высыпав пшеницу в буйно разросшуюся за хатой полынь, оправила на себе платье и поспешила на улицу. Но Шефтла уже не было. «Может быть, он зашел в дом?» — мелькнула мысль.

В хате было полутемно. Онуфрий сидел у стола, сжимая голову обеими руками. Зелда села на скамеечку, на которой сидела в детстве, и прижалась к отцу.

— Ну, тато, таточко, — шепотом говорила девушка, — все ведь хорошо! Я выбросила это зерно, теперь никто не узнает. А мы… обойдемся…

Онуфрий положил свою шершавую руку на ее плечо.

— Ступай, донька, погуляй, дай мне одному побыть. Зелда прижалась губами к отцовской бороде и тихонько, словно боясь помешать ему, вышла из дома.

Онуфрий еще посидел у стола, потом тяжело поднялся и лег на свою солому, — может, удастся заснуть. «Отнести бы туда эти мешки сегодня ночью…» Как хорошо было ему, Онуфрию, еще вчера! Он даже не понимал, как ему было хорошо.

С улицы донесся голос Калмена Зогота.

«Счастливый человек, — подумал Онуфрий, — отработал свое, а теперь отдыхает. Совесть у него чиста, ему нечего бояться. А Слободян, Коплдунер, Додя Бурлак? Все они счастливые». И Онуфрий, который всегда радовался удаче соседа, теперь испытывал чувство зависти.

Меер Волкинд поздно вечером возвращался из сельсовета домой. Тускло светились маленькие оконца землянок, а в его хате было и вовсе темно. Он это заметил еще издали. «Опять валяется на кушетке. Даже лампу ей лень зажечь. — Волкинд невольно замедлил шаги. — Накинется с попреками, с бранью». А он, Волкинд, помнит ее другой — веселой, приветливой. Может, и он в чем-то виноват. Целыми днями Маня одна. Он уходит на рассвете, приходит поздно вечером, раздраженный, усталый, никогда с ней толком не поговорит, да еще огрызается. Кто знает, если бы он хоть раз сдержался, может, и ссоры не было бы. Да, ему надо быть терпеливее…

Волкинд зашагал веселее. Он почти уверился, что с сегодняшнего вечера жизнь у них пойдет по-другому.

Еще с порога ласково позвал:

— Маня! Манечка!

Никто не ответил.

«Наверно, уснула», — подумал он.

Осторожно ступая в темноте, Волкинд отыскал лампу, спички, засветил маленький огонек.

Деревянная кушетка была покрыта простыней.

«Где же она?»

Волкинд поставил лампу на стол и несколько раз прошелся по тесной комнате.

Высоко в голубом небе стояла луна, на земляной пол падал матовый луч.

Под самым окном зазвучали шаги.

«Маня! — обрадовался Волкинд. — Теперь уж она будет молчать. Теперь уж я ее отругаю! Бог знает, когда вернулся домой, было еще, можно сказать, светло, а она…»

Он быстро выкрутил фитиль в лампе и расправил скатерть на столе.

Дверь со скрипом отворилась.

Волкинд бросился навстречу. На пороге, слегка ссутулившись, стоял Юдл Пискун.

— Ты один?

— А что? — Юдл быстро вошел в комнату.

— Маню не видел? — неуверенно спросил Волкинд. как бы опасаясь услышать недобрую весть.

— Маню? — Юдл почесал верхнюю губу, пряча вороватую улыбку. — Видать, поехала в степь.

— В степь? С кем?

— Кажется, со старшим агрономом, с Синяковым. Он был здесь, искал вас.

Волкинд хотел спросить Юдла, кто еще с ними поехал, но побоялся, что Юдл ответит не так, как ему хотелось бы,

— Да-да, вечером еще. Я видел их на плотине…

— Ну что ж, почему бы и нет? Она целыми днями сидит дома, — хмуро проговорил Волкинд, как бы желая самого себя успокоить. — Смотри, как светло, — перевел он разговор, — тракторы могут работать всю ночь.

Он уже был рад Юдлу — все-таки не один.

— Что на току?

Волкинд посмотрел в окно. Сквозь густые ветви акаций глядела круглая белая луна, слегка серебрила голубоватые крыши.

… Позванивала новая эмтээсовская бричка. Маня в белом платье прижалась к спинке, рядом с ней в высоких юфтевых сапогах сидел Валерьян Синяков.

Маня поехала с Синяковым в степь в сумерки — якобы для того, чтобы разыскать Волкинда, хотя она хорошо знала, что муж в Санжаровке, в сельсовете. Синяков это понимал, но, притворяясь друг перед другом, они разговаривали так, будто в самом деле могли найти Волкинда на пару в Вороньей балке.

Они подъехали к шалашу. В котле варился ужин для трактористов. Около шалаша сидел Хонця. Волкинда, оказывается, никто не видел. Маня с деланным удивлением посмотрела на Синякова.

Агроном вышел из брички и пошел с Хонцей по вспаханной земле. Он несколько раз сапогом пробовал глубину пахоты и хлопнул Хонцю по плечу — хороша.

— Ну ладно, — сказал он Хонце, усаживаясь в бричку. — Если Волкинд приедет, передайте, что мы его искали.

— Скорее! — торопила Синякова Маня. — Уже поздно. Мне надо домой.

— В такую ночь ночевать бы в степи, — сказал Синяков, придвигаясь к ней поближе, когда они отъехали за вторую межу.

Она ничего не ответила, прислонилась головой к его плечу.

— Давайте наломаем немного початков. — Он свернул с дороги к кукурузе, серебрившейся на дне балки.

— Зачем?

— Вы их сварите.

— Не надо… Не сворачивайте с дороги…

— А почему? Смотрите, какая кукуруза!

— Валерьян, — она схватила его за руки, — я прошу вас…

Лошади стремительно неслись по сжатой степи, вниз, в балку, врезываясь колесами в стерню. Синяков остановил лошадей возле кукурузы.

— Давайте наломаем. Смотрите, какие свежие початки! — Синяков заглянул ей в глаза.

— Я не пойду…

Он взял ее за руку. Они вошли в высокую, душистую кукурузу. Быстрым движением Синяков отломал несколько початков.

— Ну, а теперь пойдемте, Валерьян!

— Чего вы торопитесь? Кажется, кто-то едет. Подождем. Неудобно. Нас увидят и подумают… — Он улыбнулся и обнял ее. — Маня…

— Что?

— Сядемте. — Он постелил у ее ног кукурузные листья. — Давайте отдохнем здесь немного…

… В хутор возвращались молча. Позвякивали рессоры, лошади раздували ноздри, земля звенела под их копытами. Около плотины Синяков придержал лошадей и въехал в ставок.

Лошади жадно втягивали в себя голубоватую прохладную воду. Ставок пенился.

Потом мокрые колеса брички снова покатили по дороге.

— Дальше не надо, Валерьян. Я сойду здесь.

— Хорошо. А я поеду в Санжаровку… Служба… Маня спустилась с брички. В белом, слегка помятом платье, она медленными, усталыми шагами пошла по высоко насыпанной плотине вниз, к спящему хутору.

Она слышала, как в степи позванивала бричка. Минуту постояла с закрытыми глазами. Потом поднялась вверх по улице и увидела свет в окне своей хаты.

«Значит, вернулся». Маня удивилась: она совсем забыла о муже, будто его и не было на свете.

Волкинд сидел за столом с Юдлом.

— Плохо, что и говорить! Молотим, молотим — и ничего. — Юдл подергал ус.

— Не понимаю: почему мы получаем так мало зерна с десятины? Колос, кажется, не такой уж тощий… Надо посмотреть, — может, решето не в порядке. — Волкинд прикрутил в лампе фитиль.

— Что касается молотилки, то я, кажется, слежу. Разве это только у нас? А в других колхозах, думаете, лучше? Такой год…

— Нет, здесь что-то неладно. — Волкинд потер заросшее лицо. — Почему неделю назад зерно шло гуще? Надо проследить за молотьбой. Завтра вы побудете на пару, а я сам пойду на ток.

Перед тем как уйти, Юдл, чуть улыбаясь, сказал:

— Долго, однако, ваша жена с агрономом катается Чего доброго, еще и заблудятся.

Увидев, как сузились у Волкинда глаза, он мгновенно юркнул за дверь. «Ну, веселье я им обеспечил! Теперь этот дурень перестанет мне на пятки наступать. Не до того ему будет».

Оставшись один, Волкинд прижался горячим лбом к оконному стеклу, расстегнул ворот рубахи. Потом, увидев на кушетке кружевной платочек, со злостью смахнул его и растянулся, не сняв даже сапог.

Уже сквозь сон он услышал шаги и приподнялся. Маня возилась у стола и даже не взглянула в его сторону.

— Где ты была? — тихо спросил Волкинд. Маня не ответила.