Он немного подождал и снова спросил:

— Где ты была?

— Не твое дело! Где надо, там и была. Ездила к трактористу… Ну, доволен?

— К трактористу? — спокойно переспросил Волкинд. — Ты что, пахать ему помогала?

— А что же, сидеть и ждать тебя? Когда человек думает обо всех на свете, но только не о собственной жене… — Она говорила быстро, словно желая что-то заглушить в себе, — Затащил меня сюда, в глушь, в эту халупу с дырявой крышей… Если бы агроном не покатал меня немножко, я совсем извелась бы от скуки…

— Ну вот и хорошо! Катайся и дальше…

— А ты что думал? Вообразил себе, что я буду гнить здесь, у тебя в яме? Да какой ты человек! Мямля, а не мужчина! Ты даже понятия не имеешь, как надо обращаться с женщиной, ухаживать за нею.

— Разве ты калека, что за тобой надо ухаживать? Кто ухаживает за колхозницами?

— Чего ты равняешь меня с ними?

— А что, почему тебя нельзя с ними равнять? — Он чувствовал, что раздражается все больше. Но ссора его теперь уже не пугала. — Чем ты лучше? Что, они меньше твоего пололи, или меньше коров доили, или меньше копен сложили, что ли?

— Сам дои коров! Конюшни ты у них уже чистишь… Растянулся в сапогах на кушетке. Убирай еще за ним!

— Не убирай. Я сам могу…

— Пусть они за тобой убирают! Ты ведь только для них и живешь.

— А для кого ты живешь?

— Я живу только для себя. Для себя… И больше ни для кого…

— Знаешь, кто живет для себя? Корова. И то она молоко дает…

— Так? А ты уверен, что о тебе кто-то позаботится, дурак ты этакий? Пока ты им нужен, они липнут к тебе, а потом и плюнуть на тебя не захотят.

— Чего же ты хочешь? Выкладывай! Сыпь все заодно!

— А у тебя разве есть время выслушать меня? Наверно, опять куда-то уходить надо, осчастливить кого-нибудь? Как же! Зарос, как медведь, смотреть тошно. И с таким я должна жить…

— Не живи.

— В кого это ты втюрился, что хочешь от меня избавиться? — Она стала против него. — Валяется по целым ночам с этими грязными девками и думает, что я ничего не знаю. «Не живи…» Затащил в пустыню, а теперь…

— Знаешь что, говори стенке.

Волкинд схватил куртку и вышел из хаты. Он добежал до ворот и остановился. Куда теперь идти? Ведь уже за полночь.

Вот несчастье! Самый близкий человек, а ведь только и делает, что отравляет ему жизнь. Как же быть? Видимо, не надо было заводить этот разговор. Он стал снова винить себя. А главное — знал, что все равно никуда от нее не уйдет, будет вот так мучиться всю жизнь…

Юдл Пискун, выйдя от Волкинда, пересек наискось улицу и направился к хате Онуфрия Омельченко.

Голубоватые облака, наплывавшие с околицы, гасили бледный свет луны. По обеим сторонам улицы шумели акации, из Вороньей балки доносилось гудение тракторов.

Примяв сапогами полынь возле канавы, Юдл вошел во двор Омельченко. Было тихо, только слабый ветер шуршал над низкой крышей. Юдл постучал двумя пальцами в окно, залатанное стекло ответило легким позваниванием.

«Сейчас он будет ползать передо мной на карачках».

Онуфрий вгляделся в темное окно и, увидев лицо Юдла, испуганно вскрикнул.

Снова тихо зазвенело стекло.

В одном белье, босой, вышел Онуфрий на прохладный двор.

— Почему так долго? — проворчал Юдл. — Ты никого не разбудил? Кто там у тебя в хате?

— А? — переспросил Онуфрий, словно внезапно оглох.

— Кто там у тебя, спрашиваю? — повторил Юдл, показывая пальцем на хату.

— Дочь. Зелда…

— Спит?

Онуфрий утвердительно кивнул головой.

— Больше никого нет? — Никого…

— Иди одевайся скорей! — Юдл говорил с Онуфрием так же отрывисто и категорично, как Синяков с ним.

Онуфрий растерянно оглядывался. Никого, кроме Юдла, здесь не было. «Он пригнел за пшеницей… Почему один? Может быть, позволит потихоньку отнести ее обратно? — Онуфрий посмотрел на Юдла посветлевшими глазами. — Вот теперь, ночью, чтобы никто не знал…»

— Ну, чего ты стоишь? Онуфрий торопливо пошел к двери.

— Подожди! — Юдл остановил его. — Смотри не разбуди ее. Слышишь? Ну, иди же, одевайся! Я подожду…

Отыскав ощупью залатанные брюки, Онуфрий натянул их на себя, подпоясался, надвинул на лоб шапку и босой вышел из хаты.

— Идем! — Юдл молча повернул к колхозному двору.

«Там меня поджидают, — Онуфрия прошиб пот, — Юдл для этого и пришел за мной…» А он-то думал… И на глазах его выступили слезы.

У ворот колхозного двора Юдл остановился.

— Тебе не холодно? — спросил он.

— А?

— Запряги в телегу черных кобыл — они там, в конюшне, — и выезжай за фруктовый сад…

«Почему за фруктовый сад? Ведь мешки с пшеницей лежат у меня во дворе, за клуней».

— Ну, иди, иди, запрягай! — Юдл подмигнул ему. — Догонишь меня за садом. — Он снова вышел на улицу.

«Теперь он будет молчать! — Юдл даже хихикнул. — Но где это он закопал пшеницу? В случае чего я его самого так закопаю, что он уже встать не сможет… Я им заткну глотку. — Он прикусил ус. — Плевать мне на них на всех с Волкиндом вместе! Онуфрий-то уж будет молчать, как миленький. На самого себя никто не доносит».

Юдлу вообще в последнее время везло. На прошлой неделе, когда ездил в город за ремнями для молотилки, он очень выгодно сбыл знакомым несколько мешков пшеницы.

Что и говорить, если бы он столько зарабатывал каждый день, хватило бы на надгробные плиты для них всех вместе с Синяковым…

Быстро шагая по темному хутору, Юдл представлял себе, как зимой повезет в город хлеб. «Ничего, хорошая зима идет! Они еще опухнут так, что зубы высыпятся… А мне за мешок пшеницы подавай мешок денег».

— Никого не встретил? — спросил он Онуфрия, когда тот нагнал его на телеге.

Онуфрий растерянно посмотрел на него. Он хотел что-то сказать, но Юдл, ловко прыгнув на телегу, велел гнать вверх, в степь.

— Ты слышал, Онуфрий, о жене Патлаха с Черного хутора? Ну, о жене этого пьяницы, который прошлой осенью утонул? В субботу вечером ее поймали на Ковалевском поле с торбой ячменя, — Юдл причмокнул, — фунтов двенадцать, наверно. Вчера она уже получила бесплатный билет в Соловки… Бабочка ничего. Ты не заглядывался на нее, а? — Юдл подмигнул Онуфрию.

Омельченко совсем сгорбился.

— Ты думаешь, наши лучше? — продолжал Юдл, чувствуя, что теперь он может делать с Онуфрием, что захочет. — О тебе я не говорю, я знаю, ты не возьмешь, на тебя можно положиться, — я скажу это и в глаза и за глаза, ты, если даже на дороге будет валяться, не возьмешь ничего, но поди убереги от них хлеб там, на гармане… Тащат со всех сторон, кто только может. А что, они же понимают, какая зима идет…

Если бы Юдл не говорил о нем такие хорошие слова, у Онуфрия, может быть, хватило бы решимости выложить все, но теперь он и пальцем не мог двинуть, будто его живьем закопали в землю.

— Куда ты смотришь? — повернулся к нему Юдл. — Не видишь, что ли, ток? Поворачивай правее…

Волкинд все крутился возле своих ворот, когда услышал скрип телеги у Жорницкой горки. «Кто-то едет к гарману», — подумал он с беспокойством и двинулся было туда, но как раз в это время в хате погас свет и что-то со стуком упало. Он быстро повернул обратно и вбежал в хату.

Было темно. Минуту он постоял на пороге. «Мало ли какие глупости она может наделать, — подумал Волкинд. — Она же не раз грозилась…»

Маня спокойно лежала на кушетке. Ничего не сказав, он поднял опрокинутый табурет и сел, теперь больше всего боясь, как бы она не заговорила.

Когда она начинает говорить, начинает пилить его, он готов уйти куда глаза глядят, лишь бы больше не видеть ее. Но это не так просто. Что она будет делать одна? Ведь ничего она не умеет. Волкинд иногда даже подумывал, что, если бы Маня полюбила кого-нибудь и захотела уйти, он не стал бы ее удерживать. Конечно, он помучился бы месяца два-три, а потом, наверно, успокоился бы. Но самому оставить ее? Нет, этого он не может. Куда она денется?