Был уже четвертый час, когда Синяков вышел из темной мазанки Пискуна. Он остановился у порога.

— Ничего, Юдка, они долго не продержатся. Надо только хорошенько нажать на мужика, оставить его без хлеба. Царь-голод — вот кто нам поможет. — У Синякова перекосилось лицо. — И тогда достаточно будет одной спички, чтобы вся Россия вспыхнула пожаром. Вот когда мы и здесь наведем порядок. Снова станешь хозяином, будешь ездить на ярмарки, торговать, держать собственную лавку. А для этого нужно только одно: уничтожить хлеб, чтобы колхознички дорогие ничего не получили.

— Как? Поджечь? — приглушенно спросил Юдл.

— Нет, это устарело, — злобно ответил Синяков. — Мужички тогда становятся еще более ретивыми. Вот как в Ковалевске в прошлом году…

Юдлу показалось, что Синяков сказал это не без умысла.

— У вас ведь еще молотят хлеб, так почему не переставить регулятор в молотилке, — этого и сам дьявол не заметит — и так, чтобы побольше зерна оставалось в соломе… Надеюсь, понял?

— Понял, понял…

— Наше с тобой дело — так организовать работу, чтобы колхозник трудился до седьмого пота и… ничего за это не получал, чтобы он распух от голода. — Синяков сел в бричку и повернул лошадей к хутору. — Еще два-три месяца — и все полетит вверх тормашками. Конечно, если мы не будем зевать… Ну, как будто обо всем договорились?

— О чем толковать? И мне эта жизнь осточертела, я уже говорил вам… Очень мне нужно со всякими голодранцами якшаться!

— Ну, тогда бувайте здоровеньки! До побачення!

Синяков вернулся на колхозный двор, оставил там лошадей, насыпал им овса на всю ночь и, насвистывая, направился к Волкинду. Пожалуй, это удача, что подвернулся Пискун. Он будет здесь очень полезен… Нет худа без добра.

Калмен Зогот уже несколько раз видел во сне Якова Оксмана. Бледный, оборванный, тот укорял его: «Как же это ты мог взять письмо и собственными руками отдать в колхоз? Кто мог бы поверить, что Шлойме-Калмен Зогот окажется доносчиком, собственными руками зарежет своего спасителя? Кто мог бы поверить?»

Калмен не знал, что делать, и хуже всего то, что он ни с кем, даже с собственной женой, не мог посоветоваться. Если уж говорить начистоту, ему не жалко Оксмана — немало добра нажил он здесь на чужом горбу. Но, с другой стороны, человек просит, доверяет ему, — как же можно вместо добра причинить зло! — убеждал Зогот самого себя.

Было уже темно, когда Калмен, усталый, вернулся из степи. Он снова достал письмо. Чем больше Калмен в него вчитывался, тем сильнее злился на Оксмана. Вечно этот человек прибедняется. Когда его раскулачили, кричал, что у него забрали все, до последней веревки, а тут, оказывается, золото припрятал. Своим трудом добыл он его, что ли? Нет, надо передать письмо в правление. Но тут же он начинал грызть себя. Нет, не его это дело, не станет он доносить. Если нужно будет отнять у Оксмана его клад, пусть это сделают без него. А он сегодня попытается вытащить золото из-под печи, отправить его и избавиться наконец от этого проклятого дела.

Калмен Зогот вышел во двор. По улице шагал пионерский отряд. Ребята несли ведра. Видно, возвращались из степи, где собирали колосья со сжатых полей. Впереди шел его сын Вовка.

Калмену правилось, что это Возка идет впереди отряда. Он смотрел ребятам вслед, пока они не скрылись, еще постоял, а потом направился вверх по улице, в бывший оксмановскимий дом.

«Теперь там никого нет, — подумал он. — Самое время… И гора с плеч…»

Он уже подходил к колхозному двору, как вдруг неподалеку, за ветряком, увидел несколько телок, которые паслись на колхозном огороде.

«Ну что ты будешь делать! — вскипел Калмен. — Каждый думает только о себе…»

И, забыв о своем деле, Калмен погнался за телками, стал бросать в них комки земли, кричать, пока наконец не прогнал.

— Погибель на них, что они здесь наделали!

В огороде многие грядки были растоптаны и разрыты.

«Где это слыхано, чтобы люди губили собственное добро!» — возмущался он. Если бы он знал, чьи это телки, пошел бы и надавал оплеух — пусть не пускают в потраву…

Калмен долго еще возился на огороде, выравнивал грядки, выпрямлял помятые стебли, потом медленно побрел обратно. Он никак не мог успокоиться.

— Нет, если каждый будет думать только о себе, то, пожалуй, ничего не получится, — разговаривал он сам с собой. — Как это так — выпустили телок топтать огород!..

Напротив колхозного двора, у нового колодца, где обычно поили лошадей, стоял Коплдунер. Увидев во дворе Калмена, он окликнул его. Но Калмен не расслышал и вошел в дом.

«Чем-то расстроен старик, — подумал Коплдунер. — Хороший человек, тихий, не любит быть на виду. И работает, дай бог всем так. Пойду-ка расспрошу его, что с ним стряслось. И что ему понадобилось в правлении, не пойму? Ведь там никого нет».

Между тем Калмен был уже в бывшей оксмановской горнице.

«Вот здесь это спрятано». Он со страхом оглянулся, отсчитал два кирпича от пола и стал дрючком ковырять печь. Один кирпич ему удалось вытащить, а дальше дело не подвигалось. Тогда он через внутреннюю дверь прошел в конюшню, чтобы отыскать какой-нибудь инструмент.

Коплдунер в правлении никого не застал. «Куда это девался Калмен? — недоумевал он. — Я ведь сам видел, как он вошел сюда». Коплдунер поднял табурет, который лежал почему-то вверх ножками, перевернул его и заметил исковерканную печь.

Тут вошел Калмен со шворнем в руках.

— Что это у вас? — удивленно спросил Коплдунер. — Что вы собираетесь делать?

— Ничего… Шворень, — Калмен в растерянности выпустил его из рук, — нашел во дворе… в конюшне… Почему не запирают дом? Почему держат все открытым, чтобы каждый вертелся здесь, а?

— Чего тут запирать? Никто ничего не возьмет. Но посмотрите, что здесь делается! Совсем недавно побелили печь, и уже ее разворошили, сломали. Что за люди, я не понимаю! — Коплдунер взял кирпич и долго возился, пока примостил его обратно на место. — Эх, ведь совсем недавно мне нельзя было заходить сюда, — он оглянулся, — вечно этот Оксман боялся, чтоб у него что-нибудь не стащили. Три года я кишки надрывал у него и даже зимой, в самый лютый мороз, спал на конюшне. Ну и издевался же Оксман над людьми!

Слова Коплдунера вконец расстроили Калмена, ему хотелось поскорее уйти отсюда. Растерянный, он направился к двери.

— Вы уходите? — Коплдунер последовал за ним. — А кого вы искали?

— Я?… Никого… Я думал, Волкинд здесь…

Они вышли вместе.

— Калмен, вы ведь хотели мне что-то рассказать, — напомнил Коплдунер.

— Рассказать? Я?

— Ну, о письме, еще тогда… помните? Что это за письмо вы получили?

— Да так. Подумаешь, дело какое! Глупости…

— Пусть будет глупость, но почему бы вам не рассказать?

— Чего ты пристал ко мне? Я тебя спрашиваю, какие письма ты получаешь? Кому какое дело? Новости какие! Мне и письма нельзя получить, что ли? — Сердитый, Калмен быстрыми шагами направился к дому.

На Жорницкой горке все еще молотили пшеницу. Коплдунер подавал вилами колосья к барабану. Сверху, с молотилки, хорошо было видно, как широко-широко распростерлась желтая, а местами еще зеленоватая степь с балками и пригорками, с изъезженными песчаными дорогами, с ветряками, казавшимися на расстоянии голубыми.

Коплдунер словно впервые увидел, как широка степь, почуял долетающий с выгона запах зреющей кукурузы, лежалого сена, чабреца. Вот она, перед ним, их земля, земля Бурьяновского колхоза. И кланяющиеся солнцу желтые подсолнухи, и зеленые арбузы на баштанах, и стройная кукуруза, и высокие золотистые копны пшеницы — все это принадлежит им. А вон там, правее, в Вороньей балке, курится кусок черной, вспаханной земли, подготовленной к севу. Эта пашня тоже своя, колхозная.

Далеко на горизонте виднелось несколько тракторов. Один за другим они медленно спускались вниз. «Боронуют наши, бурьяновские».