Юдл не успел оглянуться, как Жербицкий выстрелил. Красноармеец упал. Петлюровец, соскочив с возка, захватил документы красноармейца. Где-то в лесу раздавались выстрелы. Юдл несколько раз стегнул лошадь по ушам, и они успели перемахнуть через границу…
Босой, в подвернутых штанах и в запыленной рубахе навыпуск, Шефтл Кобылец шагал за шестигранным катком. Лошади лениво плелись, устало покачивая головами.
— Но, айда, — взмахнул Шефтл кнутом, — айда!
Буланые вздрогнули, пробежали несколько шагов, позвякивая удилами, и снова пошли медленно, еле передвигая ноги.
Шефтл поднял несколько колосьев и растер их между ладонями. Колосья были пустые.
«Пусть еще разок пробегут, — он продолжал понукать лошадей, — может, остался еще какой-нибудь недомолоченный колос».
Шефтл забрался на нагретый ворох, продолжая посвистывать в воздухе длинным кнутом.
— Но, айда! Ну, еще немножко! Еще чуточку! — упрашивал он буланых. — Мы ведь еще и одной десятины не обмолотили. Но, айда!.. Весь хлеб лежит еще у меня в степи, хоть разорвись, что ты будешь делать с этими проклятыми дождями!
С высокого вороха ему хорошо была видна Жорницкая горка. Там снова запустили молотилку, и притихший хутор наполнился веселым гудением. Или, может, это показалось Шефтлу, а на самом деле он слышит только шум осеннего ветра, который набегает время от времени на его словно отгороженный от всего мира двор, на низко осевшую конюшню, на старую клуню, покосившуюся от времени, на залатанные окна его хибарки? Шефтл стоял на своем ворохе, босоногий, в потертых штанах, и все смотрел вдаль, туда, на колхозный ток. То и дело поднимались над Жорницкой горкой вилы, много вил, их зубья сверкали на солнце. Шефтл щурил глаза, словно и его обдавало клубящейся пылью от молотилки. «Подумаешь! С молотилкой и дурак справится… Ничего, эти молотилки им боком выйдут, — утешал он себя, — мы еще посмотрим, чем это кончится…»
С тех пор как стали привозить в колхоз машины, Шефтл не мог избавиться от точившей его тревоги. Ему казалось, что каждый день он что-то теряет.
И сколько он ни говорил себе, что это неспроста, что даром ничего не дают, тревога не проходила.
Лошади вдруг стали сворачивать в сторону, — Куды, лодыри! Черт бы вас побрал! — со злостью размахивал он кнутом. — Но, погибель на вас! — Шефтл спустился с вороха, не переставая браниться.
«Еще не кончили молотить, а уже пашут, — он посмотрел на степь, откуда доносился глухой шум тракторов, — землю хотят перехитрить… А мне-то как управиться? Пар надо перебороновать, а у меня еще хлеб в степи преет под дождем, хоть разорвись на части. Чтоб оно сгорело! А тут еще лошади еле плетутся…»
Из хаты вышла мать и остановилась у высокого порога.
— Ой, горюшко! — Старуха всплеснула худыми руками. — Они ведь жрут хлеб… Чтоб они подавились, чтоб им поперек горла стало…
За арбой, среди рассыпанного зерна, копошились чубатые куры — пестрые, белые, серые.
Шефтл на мгновение оцепенел, потом схватил вилы, с криком бросился на них.
— Погибель на вас! Чтоб вас всех передушило! — И он швырнул в них вилы.
Куры взлетели, с кудахтаньем и криком носились над арбой, над обмолоченной соломой.
Шефтл гонялся за ними, махал руками, кричал:
— Они там молотят свой хлеб, машинами молотят, а их куры, чтоб они сгорели, пасутся на моем току! Кто знает, сколько пшеницы они уже сожрали. Вот как их раздуло! На моем хлебе, на моем труде они выращивают свою птицу, погибель на них… Они и машины получают, и кур своих на чужом зерне держат. Я их кур сейчас передушу, всех, до единой, головой о землю — и баста!
— Чтоб они сгорели, боже праведный, чтоб они испепелились! — вторила сыну старуха. — Чтоб им заболеть и не подняться, чтобы их смерть взяла, чтоб их десять лет лихорадка трясла…
— Чего ты каркаешь, будто ворона? — Шефтл напустился на мать. — Все взялись за меня! Помогать никто не хочет… Сколько раз я тебе говорил, чтобы здесь, во дворе, я не слышал проклятий… Она мне еще тут накличет… Что ты топчешься здесь без толку? Сходи к Калмену Зоготу — я ведь тебя просил — и возьми у Гени-Ривы шворень, я не могу без него выехать в степь.
— Все равно не даст, — проворчала старуха.
— Почему это не даст? Калмен и его жена не такие люди… Ну, иди, не могу же я разорваться! Я пока приберу ток. Иди же, только поскорей, — может быть, я сегодня еще раз успею выехать в степь.
Старуха, что-то ворча себе под нос, подошла к завалинке, сунула ноги в валявшиеся там опорки и отправилась к Калмену Зоготу.
Она плелась заросшей тропкой, миновала несколько дворов и уже собиралась перейти улицу, как увидела старого Рахмиэла с двумя пустыми ведрами. Старуха тотчас попятилась назад.
«Ах, чтоб он ноги переломал, мои болячки на него! Вечно он здесь со своими ведрами… Не мог выкопать колодец где-нибудь у себя на дворе, перебегает другому дорогу с пустыми ведрами, чтоб ему перебежало! Такой старый лапоть, а все еще таскается, чтоб его на кладбище потащили!»
Она три раза сплюнула через плечо. Нет, нельзя сейчас переходить: не хватает ей еще какого-нибудь несчастья. Старуха ждала, чтобы кто-нибудь другой перешел дорогу, но никто не показывался. Не переставая проклинать про себя Рахмиэла, старуха поплелась домой. Она шла медленно, охала и стонала. Что она скажет Шефтлу? — Он и так весь кипит…
Когда она вошла во двор, Шефтл распрягал лошадей, собираясь гнать их на водопой.
— Ну, достала шворень?
— Шворень… А… Я не застала… Нет дома… Дома их нету…
— Ну конечно, разве она что-нибудь достанет! За смертью только посылай ее! А куда Зоготиха девалась?
— Она в степи… наверно, скоро придет… Так я еще раз схожу. — Старуха не знала, как ей вывернуться.
— В степи… Мало того что им дают машины за машинами, у них еще и бабы работают, — сердито проворчал Шефтл, — а я здесь все один и один. Хоть бы кто-нибудь помог… Ну как я теперь выеду в степь, когда шворень сломался? Иди сгреби хоть немного соломы, — обратился он к матери, — и последи, чтобы куры снова сюда не залезли.
Он задами повел лошадей к ставку.
Шефтл пустил лошадей в ставок, а сам с уздечкой в руке тяжело опустился на пригорок.
Уже садилось солнце. Время от времени стрекотал в траве кузнечик.
Такая же тишина была в тот вечер. Вот здесь, около этого самого камыша, она стояла тогда по щиколотку в воде, красивая, крепкая.
Обросший, точно век не брился, в просторной рубахе, он лег ничком и не сводил горящих, черных, как смородина, глаз с камыша. Послышался плеск, — видно, рыбка нырнула.
Сколько воды утекло с тех пор, — Шефтл задумчиво потирал свое заросшее лицо, — жизнь у него совсем взбаламутилась. А тогда… сколько Шефтл помнит себя, он никогда не переживал такого радостного, такого чудесного лета. Как свежи были рассветы, какими голубыми были безоблачные вечера… Он тогда и сам не знал, как ему хорошо. Все выглядело совсем по-другому — утро, степь, плотина, даже вода в ставке. А теперь… Теперь жизнь его со всех сторон перекошена. Элька… Лучше бы она и вовсе сюда не приезжала. Все у него перевернулось: пшеница лежит в степи необмолоченная, ячмень он еще и не жал, наверно, уже осыпается, картошку надо полоть, бурьян глушит ее, а сено у него почти все пропало. Кто мог ожидать такую погоду! Со дня на день ему становится все труднее, а она… Хоть бы какую-нибудь весть подала о себе! Может, забыла о нем? Нет, он никогда не поверит. Ведь вот же он не может ее забыть! Хотел бы, да не может! Он пригнал лошадей к ставку, хотя у него достаточно воды и у себя в колодце. Шефтл прижимается плотнее к земле и в который уже раз перебирает в памяти встречи с ней, с Элькой. И кажется Шефтлу, что это было очень давно, а может, и вовсе ничего не было, может, ему все приснилось. Если бы он знал, где теперь Элька, он ей чего-нибудь послал бы. Поправилась ли она? Если бы попал ему в руки тот злодей, он одним ударом вогнал бы его в землю. Не забыть Шефтлу той ночи, когда он нашел ее, раненную, в Ковалевской балке.