Напротив, с высокой скирды, доносились девичьи голоса. Вперемежку звучали песни — украинские, еврейские, русские. На самом верху, обвязанная белым платочком, с граблями в руках, стояла Зелда. Верша вместе с другими девушками скирду, она нет-нет да посматривала вниз, на хутор, на двор Шефтла. «Кружится там с лошадьми по току, — думала она со смешанным чувством досады и жалости. — Трудно ему одному, а со всеми вместе не хочет…»

— Эй, взяли! — донесся крик, и она стала тянуть веревку.

На току, как всегда, суетился Юдл Пискун. Он подбирал вилами солому и все время озирался. У кучи пшеницы стояли Хонця и Слободян. Разговаривая, они то и дело поглядывали на скирду.

«Пронюхали! — Юдл вздрогнул. — У Хонци колосья в руках…»

— Чего ты здесь куришь? — набросился Юдл на Слободяна. — Пожара тебе хочется? А ты, Хонця, молчишь, а? Тебя это не касается? Небось, у себя на току он не курил бы…

— Кто курит? — Слободян показал ему потушенную цигарку.

— Ну-ну, меня ты не обманешь! Чего ты здесь прохлаждаешься? Смотри, куда твои лошади залезли!

— Не кричи на меня, я тебе не батрак! — огрызнулся Слободян и направился к своей арбе.

— Вот поди потолкуй с ним! — пожаловался Юдл. — Что и говорить, если бы я целыми днями не бегал, не смотрел, ток давно сгорел бы. Где это слыхано, чтобы на току курили!.. Ну, Хонця, что ты скажешь? Вот это молотьба, а? Двадцать арб пропустили.

— Что толку! Молотим, молотим, а хлеба не видно. — И Хонця отошел от него.

Юдл крикнул ему вслед:

— И что мы можем сделать? Что? Больше, чем уродилось, не обмолотишь.

Хонця подошел к молотилке и сунул руку в подвешенный мешок. Зерно медленно падало на подставленную ладонь.

«На вид колос не плох, а зерна не видать… Черт его знает, что здесь делается».

Онуфрий Омельченко с самого утра сгребал обмолоченную солому. Ветер бросал пыльную полову с гудящей молотилки прямо ему в лицо, запорашивал глаза, законопачивал ноздри. От жары и от пыли сохло во рту. Сквозь густую пыль Онуфрий словно видел голубоватый прохладный ставок. Вечером он скинет с себя возле плотины пыльную, колючую одежду, бросится в прохладную воду, глубоко нырнет, смоет с себя пот и пыль…

Онуфрий сгреб большую кучу соломы в сетку, затянул над ней веревку и, задрав голову к скирде, где работала Зелда, хрипловатым, усталым голосом крикнул:

— Эй, донька, взяли!

Зелда взмахнула вилами и аукнула Иоське, сидевшему по ту сторону скирды верхом на лошади, которая тянула веревку.

Иоська стегнул сивую кобылу, и скользкая толстая веревка, заброшенная над скирдой, поволокла кучу соломы, скопившейся около молотилки.

Обмолоченная солома тянулась по земле, задевая рассыпанное зерно, и медленно поднималась на все растущую скирду. Сверху доносились визг и смех, — видно, кто-то там шутил с девушками. Зелда, громко смеясь, крикнула:

— Коплдунер, Настя идет!

Онуфрий посмотрел на Зелду. Она стояла на огромной скирде, сильная и красивая, в коротком облегающем платье.

«Замуж ей пора», — подумал Онуфрий.

В это время, перешагнув через веревку, прибежал Юдл Пискун. Он был рад, что именно Онуфрия поставили сгребать солому. «О, с этим неприятностей не будет! Что он понимает? Недотепа безъязыкий!..» Юдл собрался было хлопнуть Омельченко добродушно по спине: «Работаем, а?» — как вдруг тот, подобрав несколько обмолоченных колосьев, выпрямился и стал их внимательно разглядывать.

— Отдыхаем, а? Уже наработались? — набросился на него Юдл. — Что ты копаешься? День-то ведь не стоит на месте. Кто за тебя работать будет?

Онуфрий показал ему пучок колосьев.

— Я дывлюсь, они, кажется, плохо обмолочены.

Юдл выхватил у него из рук колосья.

— Как это плохо обмолочены? Что ты морочишь голову? Ты лучше за собой смотрел бы! — Юдл пнул носком сапога солому. — Ну конечно, смешал обмолоченную с необмолоченной, все в одну кучу сгреб! — Он схватил вилы и начал быстро отбрасывать солому на сетку. — Вот как сгребают! А ты что делаешь? Вздумал каждую-соломинку прощупывать? И так у нас все идет шиворот-навыворот. — Он вернул Онуфрию вилы. — Ну, хватит прохлаждаться! Действуй! А я к молотилке побегу. Здесь нужен глаз да глаз…

«Заметил, недотепа, чтоб ему…» Юдл испуганно оглянулся, потом забрался за молотилку и быстро отрегулировал ее.

Как только Юдл ушел, Онуфрий снова подобрал несколько обмолоченных колосьев. «Чего он мне тут зубы заговаривает?»

Онуфрий потер колосья, и на ладони у него осталось зерно. Тяжело дыша, он подошел к Хонце и Хоме, которые работали поблизости.

— Смотрите, как у нас молотят! Вот куда наш хлеб идет. К черту на рога…

Вокруг Онуфрия столпились колхозники. На шум прибежал Пискун.

— Что тут такое? Опять шумишь? Сам не работаешь и другим не даешь?

— Чего он на меня кричит? — Омельченко вытер пот с лица. — Я говорю, колос плохо обмолочен. Вот, дывись…

— Какой там еще колос? Что он выдумывает?

— Только из-под молотилки. Мы сами видели…

— Ну и что тут такого? Попадается иногда сырой колос… Подумаешь, диковина какая!

— Откуда теперь сырой колос, когда солнце печет? Что ты мелешь? — Хонця зло посмотрел на Юдла.

— Дело здесь не в колосе.

— Холера его знает… Арбы тяжелые, лошади еле тянут, а зерна не видать.

Колхозники стояли суровые, усталые.

— Может быть, молотилка плохо берет?

— Молотилка? Вот это другой разговор. Молотилку надо проверить. Всякое бывает. Пойдемте посмотрим, — предложил Юдл.

Около молотилки уже лежала новая огромная куча соломы.

— Что касается молотилки, это может случиться… Мало ли что… Машина — капризная вещь… Но что говорить, она, кажется, работает у меня исправно. Чего-чего, а за этим я уж слежу…

Колхозники терли в ладонях только что обмолоченные колосья.

— Ну что, есть зерно? — Юдл ухмыльнулся. Колосья были чисто обмолочены, ни единого зернышка.

Хонця и Хома Траскун обменялись недоуменными взглядами.

— Может быть, ты с арбы взял? — Юдл подошел вплотную к Онуфрию. — Ищешь подковы дохлых лошадей? Двух слов, кажется, не может связать, а тут разговорился…

Онуфрий Омельченко стоял, немного сгорбившись, с запыленным, красным лицом.

— Это он там, на пригорке, накосил. — Риклис засмеялся.

— Зачем на пригорке? Здесь, на арбе, ближе.

— Чего он мне морочит голову? Что я, слепой, что ли? — Онуфрий снова начал тереть между ладонями колосья, но они и в самом деле были хорошо обмолочены.

— Ну, как? — Юдл ехидно улыбался. — Можешь запастись хлебом на всю зиму. Тебе и работать не надо, ты побольше ройся в соломе.

Немного погодя, когда колхозники стали каждый на свое место, Юдл подошел к Онуфрию и положил ему руку на плечо.

— Вот видишь? О молотилке есть кому позаботиться. А ты знай свое дело. Хотя что толку? Ты трудишься, из сил, можно сказать, выбиваешься, за каждое зернышко болеешь, а много ты получил хлеба? — Юдл наклонился к нему поближе. — Между нами говоря, если было бы где купить хлеб, я последнюю рубаху отдал бы… А то кто его знает, сколько мы получим на трудодень… Уж очень слаб колос у нас. Хватило бы на семенной фонд, и то хорошо.

За облаком пыли, кружившимся над током, уже спускалось солнце. Красные отсветы падали на молотилку, на скирду, на людей. Скоро стемнеет, молотилка замолкнет, колхозники уйдут домой. Черт его знает, что этот Онуфрий будет болтать на хуторе! Нельзя его отпускать с тока.

Когда колхозники стали расходиться, Юдл подозвал Омельченко.

— Онуфрий, ты посмотри, что тут делается! Ай-ай-ай! Плохо, плохо убрал. — Юдл пнул ногой рассыпанную солому. — А ну-ка, пошевеливайся, не ленись! Небось у себя ты все подобрал бы под метелочку.

Омельченко хотел было поспорить: почему это все на него валят? — но молча взял грабли и принялся сгребать рассыпанные колосья.

Пока Онуфрий убрал ток, колхозники уже разошлись. Он сел на землю между пустыми арбами, натяпул на ноги свои разбитые башмаки, обвязал их веревками, потому что подошвы совсем отваливались. Потом с трудом поднялся, стряхнул с себя солому и стал спускаться с горки.