Он бился головой о дорогу, опять поднимался и разболтанными шагами, с ведром в руках, старался догнать нас.

Маша не оглядывалась на него и шла рядом с матерью, с жестким, застывшим лицом. Вся семья наша шла за возами. Бабушка молча плакала. Дедушка, угрюмый, шел позади отца с иконой в руках, без картуза, и говорил строго и наставительно:

— Деньги шли помесячно. Пачпорт на год выправил.

Ежели денег не будешь высылать, по этапу домой вытребую. На стороне-то не балуйся: вина не пей, в дурные дела не суйся. От веры не отходи… У Манюшки Кокушевой перво-наперво остановись. Она хоть и сорока, а родня. Она от веры не отстала — приютит и приветит. Живет у сестры, а Павел-то Иваныч там дом свой имеет, лошадей держит.

Хозяин. По вере-то он пристроит тебя…

А бабушка уговаривала его сквозь слезы:

— Ну чего ты, отец, толкуешь-то? Чай, он не маленький, не арбешник… чай, он не на разбой едет, а на работу. Аль он не знает, как отцу помогать?

Маша тихо говорила матери:

— Ты, нянька, и не думай приезжать сюда, пропадешь совсем. А я от Сусиных все равно убегу… Вот осенью Фильку в солдаты забреют, я опять на барский двор. А то к Ермолаевым или к Малышевым. Эти люди в обиду меня не дадут. Может, и сама к вам в Астрахань улечу.

У широкой межи, перед пестрым столбом, все остановились. Дедушка с бабушкой стали у столба. Он поддерживал обеими руками икону на груди, а бабушка плакала. Мы все трое — отец, мать и я — одновременно истово крестились и падали на землю. Потом подошли к иконе и поцеловали ее. Мать здесь же взяла горсть земли и завязала ее в платок. Все молча, неподвижно, молитвенно постояли, склонив головы.

— Ну, трогайте!.. Час добрый!.. — пронзительно крикнул дедушка. Прощай, Васянька!.. Не забывай, чего я наказывал…

Отец обнял поочередно и деда, и бабушку, и братьев, и Катю, и Машу, и они поцеловались три раза крест-накрест. Мать долго не отрывалась и от бабушки, и от Кати, и от Маши и плакала навзрыд. Катя крепко обняла меня и прижала к себе, и я впервые увидел, как она подурнела от слез. Маша долго не выпускала меня из рук и шептала:

— Не забудешь меня? Не забудешь? А баушку Наталью уже забыл, чай?

— Я ее никогда не забуду…

Сыгней схватил меня за руки, потянул за собою и, посмеиваясь, кричал:

— Не пущу! Домой воротимся. Пускай отец с матерью одни уезжают.

Паруша легко вскинула меня к своему лицу, поцеловала и, опустив на землю, растроганно пробасила:

— Ну, лети вольготно, голубь перелетный!.. Береги крылышки-то!..

Тит и Сема простились как-то сконфуженно и неловко.

Далеко по полю бежал к нам Кузярь и махал рукой. Но когда возы тронулись и мы с отцом и матерью пошли вслед за ними, Кузярь остановился как вкопанный и растерянно посмотрел нам вслед. Потом повернулся и так же быстро побежал обратно, болтая головой из стороны в сторону.

Я уже знал, что если он бежит и головой болтает, значит, плачет обиженно.

Шагая по дороге, мы часто оглядывались и до самых Ключей видели, как стояли все наши у столба и смотрели нам вслед.

Столбовая дорога, широкая, накатанная, с бесчисленными старыми кольями, заросшими травой, шла в Саратов, к Волге. Деревня наша уже скрылась за холмами, но долго еще видна была верхушка колоколенки с блестящим шпицем да маячил в лиловой дымке Красный Map. Так началась наша новая жизнь.

Мне было очень больно и жалко расставаться с деревней, где я оставил что-то бесконечно дорогое. Что ожидает меня в будущем в этом далеком, неведомом краю?

Заплакал я только тогда, когда почувствовал ноющую боль в сердце. На телеграфных проволоках сидели синие пигалицы и жалобно кричали мне:

— Прощай!..