В 1918–1921 годах Гладков жил в Новороссийске, где и развертывается действие романа Он сам активно работал в большевистском подполье, а после освобождения города Красной армией со всей энертией включился в возрождение хозяйства, прежде всею знаменитою цементною завода. Так что «Цемент»- в известной степени часть биографии писателя.

Роман сразу же оказался в центре внимания и читателей, и критики тех лет. Горький писал автору: «На мой взгляд, это — очень значительная, очень хорошая книга. В ней впервые за время ревочюции крепко взята и ярко освещена наиболее значительная тема современности — труд. До Вас этой темы никто еще не коснулся с такою силой. И так умно».

В этих словах как бы сконденсировано принципиальное значение всемирно известною романа Гладкова Горький писал также Гладкову, что его книга написана с позиций особого романтизма — романтизма верующих. И пояснял, что речь идет о «романтизме людей, которые умеют стать выше действительности, смеют смотреть на нее, как на сырой материал, и создавать из плохого данного хорошее желаемое» Горького привлекла эта особенность романа — своеобразная патетическая поэма в прозе.

Но Горький тогда же, в первом и последующих письмах, указывал и на те художественные просчегьг, которые, по его мнению, не позволили сделать книгу еще лучше Так, язык романа, считал Горький, «слишком форсистый, недостаточно скромный и серьезный» «Местами Вы пишете с красивостью росчерка военного писаря, — упрекал он. — И почти везде — неэкономно, а порой неясно». Советовал Горький автору избавиться и от многословия, находя, что в романе есть немало лишних страниц.

Мы вспоминаем об этой дружеской критике сейчао потому, что эпизод этот имеет отношение и к «Повести о детстве». В последующих изданиях «Цемента» Ф Гладков вносил много улучшений, сильно поработал над языком, а когда приступил к созданию «Повести о детстве», эти уроки были им в значительной степени учтены. Это и позволило К. Федину сказать, что в «Повести о детстве» сочетаются «полнота реализма с освобожденным, очень прояснившимся языком».

После «Цемента» Гладков много ищет, экспериментирует в своем творчестве, идет сложным и трудным путем. Им созданы в последующие годы пьесы: «Бурелом», «Ватага», сатирическая «Маленькая трилогия» («Непорочный черт», «Вдохновенный гусь», «Головоногий человек»), ряд других произведений. В конце 20-х годов он на продолжительное время уезжает на Днепрострой. Результатом этой поездки явился известный роман «Энергия», над которым писатель работал в 30-е годы.

Перед войной вышла его повесть «Березовая роща» — «поэма о лесе и преобразовании природы», как называл ее сам автор, и при этом добавлял: «одно из самых дорогих мне произведений».

Во время войны Ф. Гладков напечатал в газетах «Правда» и «Известия» серию очерков о людях тыла, рабочих уральских заводов, которые в неимоверно тяжелых условиях трудились для фронта, отдавая себя без остатка делу победы. Писатель создал тогда же две повести о людях военных лет — «Мать» и «Клятва».

Более полувека продолжалась литературная деятельность Ф. В Гладкова (он умер в 1958 году), им написана целая полка книг.

К «Повести о детстве» он вплотную приступил уже после войны, в конце сороковых годов. Но замысел этого произведения проходит фактически через всю его жизнь. Сначала, как мы писали выше, первый отроческий приступ «Дневник мальчика». Затем в 1930 году Горький взял с него слово, что он напишет повесть о пережитом. Писатель тогда же горячо взялся за дело и несколько месяцев работал над рукописью. Но потом важные вопросы жизни страны и текущей литературы заставили его отвлечься Затем — Великая Отечественная война…

И вот, наконец, настал час приняться за давно уже выношенный замысел. Что любопытно — писалась «Повесть о детстве» в непосредственной близости от описываемых родных мест. Об этом пишет в своих воспоминаниях критик 3. Гусева:

«В каленный морозом день подъехали мы… к заснеженной дачке в лесу под Пензой. Здесь… уединившись, писал Федор Васильевич свою «Повесть о детстве», первую книгу незавершенной эпопеи, которую хотел назвать «На земле отцов»..

Из всех комнат… он выбрал для работы небольшую, но самую светлую угловую… Мебель и вещи лишь необходимые. Письменный стол с горкой остро очинённых карандашей (писал только карандашом). Стопки чистой бумаги. Странички исписанной, где многажды перечеркнуты слова, строки. У стола на табурете, прямо за спинкой стула, где сидел, работая, ведерный самоварище с медными начищенными боками. Крепкий чай. Наливал, не отрываясь от рукописи.

И книги. Множество книг…

— Вот книжка о прошлом народа, — пристукнул он крепкой ладонью по исписанной стопе, но, ей-богу, я пишу о современности».

Замечательный советский писатель Михаил Пришвин говорил о произведениях, обладающих тайной современностью рассказа о несовременных вещах. К ним, видимо, можно отнести и «Повесть о детстве». Повествуя из середины бурного XX века о событиях восьмидесятых годов прошлого столетия, Ф. Гладков воскрешал перед нами во всей многосложной реальности навсегда ушедший мир и одновременно намечал некие силовые линии развития, пусть еще слабые, но которым суждено было бурное грядущее.

В этом — в верности времени прошедшему, верности времени историческому, времени движущемуся — своеобразие произведения.

М. Е. Салтыков-Щедрин отмечал в первых русских повестях о детстве среди других достоинств еще и разработку разнообразных сторон русского быта. И здесь яркой, многоцветной картиной предстает перед читателем давний быт русской деревни конца прошлого века!

Вот дедова изба, где растет маленький Федя, — не изба, а целый мир со своими жестокими законами, с жизнью, бредущей по раз установленной колее. Тут тесно и грязно. Дед — верховный правитель, жестокий бог и царь всей семьи — беспрерывно наставляет:

«Мы рабы божьи… Мы крестьяне, крестный труд от века несем». Обращаясь к своим домочадцам, заключает: «Несть нам воли и разума, опричь стариков: от них одних есть порядок и крепость жизни».

Мера воспитания одна — «кнутом ее хорошенько»… Заведены и строго соблюдаются обычаи, большинство из которых беспощадно подавляют в человеке даже намек на достоинство. Мечтает маленький Федя о новой шубе (а она даже не покупная, сошьет ее из домашней овчины за гроши здесь же, в избе, ходящий по домам швец Володимирыч), а бабушка тут же учит: поклонись в ноги, «головкой в дедовы валенки постукай и проси Христа ради…» Он так и сделает, хотя ему и невыразимо стыдно… «Но этим не заканчивался мой подвиг: сердито кричал отец и требовал того же. Приходилось елозить под столом и кланяться валенкам отца. Потом очередь наступала для Семы. Он это делал легко, уверенно, юрко, по давней привычке».

Пожалуй, вот это последнее — ловкость и юркость подростка Семы, привыкшего к рабскому обычаю, еще страшнее унижения маленького Феди…

Побои, унижения, оскорбления — они каждодневны, их уже не замечают. Вставали в избе затемно. Раньше всех подымался дед, «…снимал со стены трехвостку и стегал Сему, который спал на полу, на кошме, рядом с Титом и Сыгнеем. Сема уползал на четвереньках в чулан. Я кубарем слетал с печи и прятался под кровать, на которой сидел и одевался отец».

Но еще тяжелее гнета физического был гнет нравственный. Дед подавлял малейшую попытку не то чтоб мыслить самостоятельно, но даже говорить что-либо, не согласующееся с затверженными раз навсегда правилами. Дело усугублялось еще и тем, что семья была старообрядческая. Для деда Фомы всякое вольное слово «охально и губительно». Поэтому он властно прерывает всякий неугодный разговор каким-нибудь старинным поучением, совершенно непонятным для слушающих. «Но так как в этой угрожающей бессмысленности было какое-то пророческое предупреждение, какое-то гнетущее возмездие, «перст божий», неведомая сила, то все чувствовали себя пригвожденными к «немому смирению».

И как ужасно, что это «немое смирение» шло не от властей, не от многочисленных притеснителей народной жизни — помещиков, полиции, мироедов, и т. п. — нет, это было добровольное духовное рабство, культивировавшееся в семье, вбивавшееся в души с малых лет и до конца жизни…