Но Солон был лучше меня. Когда он узнал о приглашении, он потерял рассудок. Смеркалось, мы сидели у Солона в доме, в комнате, где он читал и хранил записи. (Он читал ненасытно, как ел, и у него была книга, как у Клиния, словно Солон вообразил себя мудрецом). В тот вечер комната была полна теней. Солон всегда с большой неохотой зажигал лампу до наступления темноты. Я так и не смог выяснить, было это скупостью или одним из его предрассудков.
— Это ужасно! — сказал он. — Чудовищно! Этого нельзя делать! — Он подергал себя за щеки кончиками пальцев и несколько раз нервно прищелкнул языком.
— Почему бы и нет? — сказал я. Я испытывал огромное удовольствие, когда удавалось сбить его непомерную спесь. Думаю, главным образом этим я и был ему полезен. К старости Солон стал более или менее достойным человеком.
— Это немыслимо! — сказал он. У него была привычка сотрясать воздух восклицаниями, в то время как разум его уносился вперед, рисуя воображаемые картины. — Одно дело занять брачное ложе бедного старика как бы по ошибке, спьяну, и совсем другое — заставить его кланяться и покорно уступить вам.
Улыбаясь, я покачал головой. Новая разновидность царя Мидаса{35}. Все, к чему он прикасался, превращалось в непристойность.
Щелкая языком и цыкая, как извозчик, он поиграл палочкой-амулетом, которая лежала у него на столе.
— Ты знаешь, что будет дальше? Он хочет столкнуть нас нос к носу и посмотреть, чей путь лучше. Но у него нет никаких шансов! Почему старики не могут быть благоразумными?
— Я полагаю, он знает, что у него нет выбора, — произнес я, думая о себе и Туке.
— Тогда он один из тех, — Солон понизил голос, — кто заставляет своих рабынь хлестать самого себя бичом. — Он заломил руки и захихикал.
Мне пришло в голову, что он очень стесняется той личности, которую изображает.
— Ты прекрасно справишься, — сказал я. — Ты афинянин.
— У меня не получится, — сказал он и надул губы. Но затем задумался на миг, и на его лице появилось хитрое выражение. — Да! Я справлюсь! — И он отослал меня домой.
В назначенный вечер Солон опоздал, никого, впрочем, этим не удивив. Просторная комната была заполнена высокопоставленными лицами. Мы как раз приступили к еде, решив не дожидаться Солона, когда раб объявил о его приходе. Филомброт с трудом поднялся и сделал пару шагов по направлению к двери. Солон вошел, выбрасывая ноги в стороны и простирая руки в точности как в тот раз, когда я его впервые увидел.
— Да благословит вас бог, господа, — сказал он. И затем, обращаясь к Филомброту: — Извини, Я позволил себе некоторую вольность. — Он махнул рукой на дверь, где ждал его домашний раб, и через мгновение пожилой человек — коринфянин, я думаю, — вкатил на тележке спартанское вино. Где Солон его достал, знает один бог. Ни один афинянин не стал бы добровольно пить эту дрянь, хотя спартанцы на нем приносят клятвы. Скудная пища и дрянное вино — это их национальная эмблема. Солон схватил с тележки бутыль и высоко поднял ее, точно захваченное сокровище.
— За процветание Спарты! — провозгласил он. На мгновение все ошеломленно застыли. Доводилось ли кому-нибудь слышать столь непатриотическое высказывание? Но, разумеется, в его словах был и другой смысл. Они лишь развеяли некое древнее смехотворное заблуждение. Сначала засмеялся один человек, потом другой, и вскоре уже все мы смеялись, раздались одобрительные восклицания и даже аплодисменты. Ликурговы черты исказились, будто в агонии. Наконец он тоже рассмеялся, словно стараясь подавить охватившее его удовольствие.
— Благослови мою душу! — сказал он. Точно голос из глубины пещеры. Солон сел на почетное место возле Ликурга и весь вечер говорил о винах. Оказывается, он принес с собой поэму собственного сочинения о белых винах Спарты. Филомброт наблюдал за ним, сбитый с толку и утомленный, как человек, которого против его воли вытащили из могилы.
Двумя днями позже в доме Солона Ликург сказал:
— Гений плох тем, что он смертен, вот в чем беда. Государство попадает в руки посредственностей, и они его разрушают. — Они говорили о дикой импровизации Солона.
Солон улыбнулся:
— Я бы предпочел быть уничтоженным посредственностями, чем Системой.
— В моей Системе, — сказал Ликург, — не будет посредственностей.
Солон подумал и кивнул.
— Возможно, ты прав, — сказал он. — И когда ты умрешь, во всей Лаконии не будет другого места для гения, кроме твоей могилы.
В тот же вечер Солон дал мне несколько свитков.
— Прочти это, — произнес он, — и скажи, что ты об этом думаешь.
Я взглянул на них и, хотя видел их впервые, сразу понял по почерку, кому они принадлежат. Они были так же туманны, скупы и суровы, как сам Ликург, и даже более трудны для расшифровки.
— Могу я взять их с собой? — спросил я.
Солон кивнул, думая о чем-то своем.
— Если ты их потеряешь, бог простит нас обоих.
Это были афоризмы, фрагменты, бог знает что. Я взял их с собой и, будучи заядлым и старательным переписчиком, скопировал кое-какие из них. Позднее я включил некоторые в книгу, которую унаследовал от Клиния.
Нашему тщеславию хотелось бы считать то, что мы умеем делать лучше всего, самым трудным для нас. Рабы считают рабский труд тяжелым, но добродетельным.
Стремление к победе над эмоциями представляет из себя всего лишь воздействие более сильной эмоции. Убеждение — это уже желание.
Обладать сильным характером, достоинством — все это означает заткнуть уши даже для самых сильных контраргументов.
Безумие индивидуума — редкость; для сообществ — это правило. Хорошее правительство предсказуемо, непреложно и маниакально.
То, что каждая эпоха считает злом, является пережитком прежней эпохи.
Любая система нравственных ценностей — это своего рода насилие над Природой и Разумом. Несмотря на это, до тех пор пока никто не узаконит мораль, ни у кого нет возражений, что тирания и неблагоразумие плохи.
Религия, политика и искусство — все это дает нам этику животного стада (Эй ты, не пихайся). По каким же тайным законам живут великие жрецы, великие правители и гениальные художники?
Великое государство — это механическое отображение некоего великого человека. У такого государства есть все недостатки, которые есть у его правителя, хотя оно и не может обладать его достоинствами. Верно. Частные добродетели составляют предмет пустопорожней болтовни на вечеринках.
Тюремное заключение и казнь не есть великое зло, а просто отражение действительности как она есть, слишком ясное для трусливых глаз.
Величие невозможно без религии. Человек должен лично познать бога.
Я вернул свитки Солону.
— Ну? — спросил он.
— Бред сивой кобылы, — ответил я.
— Кошмарно, но не безумно. — Он постучал по столу своей тростью. — Я восхищаюсь его смелостью. Это будет гигантский эксперимент, грандиозная авантюра. Хотелось бы посмотреть. — Он хихикнул.
Я пожал плечами.
— Ну так, когда он начнет, поезжай и посмотри.
Брови Солона в испуге прыгнули вверх.
— Боже сохрани! Я пошлю кого-нибудь из друзей. — Он улыбнулся.
— Нечего на меня смотреть, — сказал я.
Солон засмеялся.
— Не волнуйся. Когда придет время, ты будешь умолять, чтобы я послал тебя туда. Видишь ли, ты и сам тиран. Его зеркальное отражение.
— Неправда, — возразил я. Похоже, он действительно так думал. — Почему ты так говоришь?
— Просто каприз, мой милый. — Он вновь рассмеялся, мельком взглянув на свою рабыню. Я видел, что мысли Солона витают где-то далеко.