— Учитель, я схожу с ума.

— Я знаю, — сказал он. Голос его был полон скорби, как у человека на похоронах. Кончик его бороды щекотал мне шею, и я подумал: как это гнусно, что какая-то блядская щекотка может раздражать меня в такой момент. И я заплакал еще сильнее.

— Я и вправду схожу с ума, — сказал я.

— Я знаю, — сказал он, с трудом выговаривая слова, и я заплакал уже от жалости к нему.

После долгого молчания он сказал:

— Верхогляд, я кое-что тебе расскажу. — Вдруг — невероятно — голос его повеселел. — Наш тюремщик не сегодня завтра заговорит со мной. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Днем, когда он принес нам миски с дохлыми червями или еще какой-то дрянью, он остался у двери и полчаса простоял там, сложив руки на груди, глядя, как я ем. Я съел сначала свою порцию, потом твою — неторопливо и аккуратно, отчасти чтобы обмануть свой желудок, который отказывается принимать такую гадость, и отчасти чтобы на собственном примере научить тюремщика изящным манерам. Закончив, я тщательно вытер губы той частью моего хитона, которую я отвел для этой цели, и обратился к нашему стражу со словами: «Тюремщик, послушай, я скажу тебе одну интересную вещь. Все, что мы изучаем, мы преображаем своим изучением. Потому-то истина все время и ускользает от нас».

Его это, по-видимому, не убедило, и он протянул руку, чтобы забрать миски. «Возьмем, к примеру, крабов, — сказал я. — Мы тыкаем их палочкой, чтобы выяснить, как они себя поведут, и они ведут себя так, будто их тыкают палочкой». Он брезгливо взял миски и опустил руку. «Это, разумеется, самый простой пример, — продолжал я. — Возьмем более сложный случай: скажем, атомы света. Как тебе известно, свет — это один из четырех первоэлементов, в просторечии — огонь. Мы изучаем его, отражая полированными камнями, или искривляя в воде, или пропуская сквозь отверстия. И как он себя ведет? Так, будто его отражают, искривляют или пропускают сквозь отверстия. Мы не узнаем ничего нового. Мы всего лишь вызываем определенные события». Я склонился к нему ближе, размахивая пальцем, чтобы удержать его внимание. «Не приходило ли тебе в голову, что солнечные часы не измеряют время, а создают его?» Как видно, не приходило. «Время, — сказал я, — это такая штука, вроде каши». Сложив руки на груди, я торжествующе посмотрел на него. Левый уголок его рта слегка опустился. И тюремщик удалился.

— Учитель, ты сошел с ума, — сказал я.

Он улыбнулся.

— Вот это больше похоже на правду! До сих пор ты утверждал, что это ты сошел с ума. Ох, терпеть не могу юношеское невежество.

Мы оба рассмеялись.

Когда я снова очнулся, уже было темно. Агатон гладил меня по голове. Воспоминание об утреннем событии вернулось, и я спросил:

— Кто он был, учитель? Тот человек, которого они убили?

— Какой-нибудь илот, я полагаю.

— И ты его знал?

Он долго не отвечал, и я уже было решил, что он забыл о моем вопросе, но вдруг он сказал:

— Несомненно.

— И ты ни о чем при этом не думал? — Внезапно я осознал, что моя голова по-прежнему у него на коленях, и меня замутило.

— Ну, одна-две мысли мелькнули у меня в голове, — ответил он. — Возможно, я подумал о том, каким храбрым и достойным казался себе этот человек, когда крался к тюрьме. Возможно, я также подумал и о том, какими храбрыми и достойными казались себе эти всадники, когда загнали его, как зайца. Возможно, я мельком подумал о зайцах, о полевых мышах, о камнях.

Я сел и откинул волосы с глаз. Я все еще видел это — лошадей, копье, торчащее, как указательный столб.

— Ты ни во что не веришь, верно?

— Я верю в богов, — сказал он.

— Ха! — сказал я.

— И это тоже, — заметил он. — Что-то темное затевается, когда обреченный юнец говорит: «Ха!»

Обреченный. Меня начало трясти. А он завел какую-то дурацкую историю.

13

Агатон

Ликург в свое время был великим полководцем, хотя и сильно отличавшимся от Солона. В конце концов он происходит от дорийского корня, и однажды ему довелось надевать знаки царской власти. Филомброт безмерно восхищался Ликургом, пока тот находился в Афинах, но он восхищался бы им еще больше, если бы ему довелось увидеть, как Ликург ведет в бой свои знаменитые войска. В женской одежде, с застенчивыми улыбками и цветами в волосах их трудно представить. Они упражняются обнаженными, проводя долгие часы под палящим солнцем или на зимнем ветру, до тех пор пока их кожа не задубеет, а мускулы не станут как гибкие стволы. Они учатся сражаться, как научились маршировать, — точно, каждое движение четкое, как захлопывающийся капкан. Военачальник дает сигнал, и они опускают мечи, словно одна рука, один мускул. Он вновь командует, и они делают шаг вперед, точно зубья одной бороны. Не знаю, смеяться или трястись от ужаса. Когда движение руки воина на дюйм опережает или отстает от других, ему приказывают выйти из строя и бьют по большому пальцу. Воин не вскрикивает. Ни один мускул лица не дрогнет.

Когда они идут в бой, они надевают металлические латы и поножи, а в волосы вставляют перья, как филистинцы. (Поколение назад дорийцы были соседями филистинцев. Эти два народа очень схожи между собой, но у филистинцев не было Ликурга.) В атаку спартанцы бросаются под звуки флейт, которые играют пронзительную песнь смерти на лидийский лад, и в их движениях нет ни следа радости, ни намека на пощаду. Они разрушают город, убивают все живое, вплоть до последнего безобиднейшего щенка, и посылают ультиматум следующему городу. Все это результаты работы Ликурга. Только глупец станет отрицать ее эффективность.

К тому времени, когда Ликург прибыл в Афины, я уже шесть месяцев работал под началом Солона и уже год как был женат. Мне было двадцать лет. Солон тогда еще не занимал никакой должности (он стал архонтом только в тот год, когда Филомброт умер, и тогда Солон занял его место), но фактически он уже был, как в шутку говаривал Клиний, царем Афин. Ни Филомброт, ни другие архонты, ни сам Писистрат ничего не предпринимали без его согласия, хотя и ненавидели все, что олицетворял собой Солон.

Филомброт, как и все остальные, знал, что если Ликург вернется в Спарту, то он вернется как Законодатель, займет в точности то самое положение, на которое в Афинах метил Солон, ползя к своей цели, как червяк, или, вернее, ломясь, как боров. Когда оба они оказались в одном городе, Филомброт не мог удержаться: ему необходимо было свести этих людей вместе. Ликург стал гостем его дома, Филомброт предоставил ему трех своих лучших рабов и одновременно пригласил Солона на обед. Мы с Тукой и многими другими тоже были в числе приглашенных. Хотя я жил в доме Филомброта, Ликурга до этого дня я не видел. Он почти не выходил из комнаты, словно больной или мизантроп, — и как я вскоре выяснил, он был и тем и другим. Филомброт навещал его, и они часами беседовали, выслав рабов за двери. Представляю себе, как это было. Мир старого Филомброта распадался на куски. А жирный виноторговец был единственной надеждой города, и если бы он спас Афины, город принес бы себя в уплату со всем своим великолепием, как если бы кто-то решил спасти любимую жену от вражеских копий, сделав ее шлюхой. Солон уже начал говорить в вежливо-пренебрежительной манере о законах Драконта^{34}, «написанных кровью», как он выразился. И хихикал при этом. В нем никогда нельзя было быть уверенным.

Поэтому, без сомнения, Филомброт, приходя к Ликургу в комнату, сидел настороженно помалкивая и дрожа, как всегда в последние несколько лет, а Ликург изрекал сентенции тихим, сердитым голосом, словно говорящий камень. Старик не мог не соглашаться со всем, что говорил Ликург, но он не находил способа, как привести Афины под желанный надзор Ликурга. Его собственный дом уже захватывали простолюдины. Беременная (как мы полагали) Тука угрожала покончить с собой, если ей не разрешат выйти за меня замуж. Она бы так и сделала, по крайней мере в тот момент. А может, и нет, Филомброт не мог быть уверен. В последние месяцы в старых аристократических семействах прокатилась волна самоубийств («Времена меняются», — траурно бормотал Солон, благочестиво закатывая глаза). Филомброт плакал. Он слишком ослабел от житейских неурядиц, чтобы сопротивляться. Теперь, когда мы встречались во дворцах, мы раскланивались, как в прежние времена, словно были не более чем знакомыми, гражданами Афин. Я извинился перед старым архонтом и не вспоминал о своей победе. Я был помощником Солона, а за Солоном было будущее.