Изменить стиль страницы

— Факт, — поддакнул Алешка. — И письмо твоему отцу посылать она вовсе не думала — мы потом его видели. На конверте адрес, а внутри ничего — чистая бумажка.

Вот новость: Вера может из-за него расплакаться и бросить все дела.

На душе стало как-то неловко и пусто. Но признаться в этом друзьям не хотелось.

— Ага, бумажка, — недовольно буркнул он. — Кабы не сбежал, была бы мне бумажка!

Глава V. В большой семье

Об утренней звонкоголосице, искусстве месить глину и о том, чем пахнет работа

Что значит коллектив, люди? Как они перестраивают все вокруг?

Многие мальчишки и девчонки над такими вопросами почему-то не задумываются. А зря…

С приходом старшеклассников жизнь на пасеке забурлила ключом. Уже на восходе солнца возле речки раздавались звонкий хохот и крики. Умываясь, мальчишки шлепали друг друга по мокрым плечам, боролись, а некоторые от избытка чувств ухали, пугая настороженную тишину. У дома Матрены Ивановны и за точком на ручье, точно так же, а то и еще громче вопили девчонки (их поселили на Колином сеновале), рычали и лаяли собаки, визжал боров.

Чуть позже или одновременно с этим раздавался скрип колодезного ворота и оглушительное щелканье бича. Как заведенные, начинали горланить Андрюшкины петушки, звенели подойники и сковородки.

Живые голоса и шум отдавались эхом в горах, путались, переплетались и в конце концов сливались в такой концерт, какого окрестные сопки не слыхивали, наверно, со дня своего сотворения. Случайный прохожий, которому приходилось пробежаться по утреннему холодку в Кедровку, удивленно останавливался, смотрел из-под ладони в сторону дома, а потом поворачивался к Матрене Ивановне и пожимал плечами.

— Это кто же у вас? Туристы, что ли?

— Зачем туристы? — улыбалась пасечница. — Турист — человек случайный. А это работнички. Стройку ведут. Слыхали небось про школьное хозяйство? Вот тут оно и образуется. Лет через пяток, глядишь, на этом месте и сельцо будет…

После завтрака веселая кутерьма начинала стихать. На смену крикам и смеху приходили новые звуки. Громче и деловитее всего выстукивали молотки. Их перекличка разносилась далеко по всем распадкам и по реке. Глухо, будто злясь на неподатливое дерево, вжикала ручная пила, скрипели на камнях железные шины телеги, чиркал о косу брусок.

Совсем другие, чем утром, носились над поляной запахи. Вместо аппетитного аромата жареной картошки и лука в носу щекотало от горьковатого запаха ивовой коры, а вместо парного молока да печного дыма пахло сырой глиной, разведенным в воде мелом, кедровой смолой.

И все это было, конечно, не случайно. Кедровой смолой, разведенным мелом да корою пахла работа. Она как бы приглашала на разные голоса: «Слушайте, люди добрые, что у нас делается! Приходите посмотреть на наших работничков».

У берега речки, там, где шелестел на ветру тальник, восьмиклассники, забравшись в кусты, с азартом рубили хворост. Девятиклассники на лету подхватывали ветки, волокли их к сараям и тут же заплетали дыры в стенах. Девчонки вслед за парнями обмазывали закуты глиной, белили их мелом.

Так же споро шло дело и в других мостах — на заготовке сена, на прополке совхозных посевов, на ремонте жилья. Никто не лодырничал, не тянул время. И всюду, конечно, шли разговоры, затевались споры.

— Гляди, какой корнище! — выдернув по ошибке хвостатую свеклу, замечал кто-нибудь из полольщиков. — Целый килограмм будет.

— Ну да, килограмм! — возражал другой. — Хорошо, если грамм семьсот.

— Ну и ладно. Пусть семьсот. Даже если взять пятьсот, сколько выйдет с гектара?

В доме у речки управлялись Митька с Панкратом. Приколотив какую-нибудь дощечку, мальчишка приглашал старика проверить работу и хвастал:

— Во, деда! Здорово я ее? Небось это почище, чем отшмыговать клепку.

Панкрат пробовал, как держится доска, забивал для верности гвоздь и лукаво улыбался.

— Ничего. Работа подходящая… А насчет клепки ты, мил друг, зря. Ее отшмыговать-то тоже ума требуется.

— Ну да! — не соглашался белобрысый. — По-твоему, что? Бочку сделать важнее, чем дом, да?

— Зачем важнее? — теребя бороду, говорил старик. — Не важнее, а требуется тоже. И ежели тебе сказать, так у хорошего бондаря за душой не одни бочки имеются. Есть поди и другое.

— А что?

— Ну что? Видел вон телегу? — Панкрат повертывался к окну, за которым громыхал воз, нагруженный глиной. — Думаешь, она катилась бы, не сделай я новые ободья на колеса? А дуга? Ежели бондарь настоящий, он ко всему прочему и полозья, и лыжи, и другое добро делает…

О своем толковали и девчонки, месившие за стеной глину.

— Ты чего, Наташка, стала? — спрашивала подругу Тамарка Череватенко. — Боишься ножки натрудить, да?

— Не боюсь. Я ведь топтала, да ты чего набросала в глину?

— А чего? Соломы да песку. Боишься ножки поколоть?

— Не боюсь, а все равно неприятно.

— Ишь ты! Неприятно! А дело делать надо или нет? Чтобы штукатурка держалась лучше и не трескалась, в глину надо добавлять соломы. Гляди, как топчутся Людка с Аришкой.

— И пускай. Я все равно надену резиновые сапоги.

— Ну и пожалуйста! Держи их за уши. А мне на нежности наплевать.

Девчонка тут же оставляла лопату и лезла босыми ногами как раз туда, куда бросала солому.

— А ну-ка потанцуем, подружки! Раз-два-три! Раз-два-три!

О новоявленных чертенятах, мышиных фермах и человеческом призвании

Каждому пионеру в бригаде нашлось особое место.

Митька, как уже сказано, пристроился к деду Панкрату. С того самого дня, когда его похвалили за находчивость с окнами, лопоухий не на шутку возомнил себя строителем и теперь старался вовсю, чтобы заслужить новую похвалу. То он подвешивал новый ставень, то ползал по крыше, раскатывая листы толя, то суетился на крылечке, распиливая доски или выметая строительный мусор.

Однажды ему пришлось выгребать из труб сажу, а потом плавить на костре вар. Петька с Колей как раз подвезли песок. Подбоченившись и расставив ноги циркулем, Митька посмотрел на них поверх котла.

— Петька! А Петька! Помнишь разговор про кем кто будет?

Белобрысый намекал на беседу, которая состоялась однажды на речке. Начал ее тогда, кажется, Луковкин. Лежа на песке вверх животом и глядя в голубую высь, он заметил в ней серебристую точку и, тыкая пальцем вверх, сказал:

— Вон, видали? ТУ-104. Рейсовый. Через час будет в Хабаровске, через два — в Чите. Красота! Годков через восемь такую птичку оседлаю и я. Полетаю над землей, а там на корабль — и в космос. Буду возить на Марс яблоки и шоколад.

— Мальчишкам хорошо, — вздохнула толстая Нюрка. — Им можно и в космонавты, и в моряки, и в пожарники. Девчонкам хуже.

— Почему хуже? — оперся на локоть Петька. — Скажешь, девчонок берут в космонавты меньше? Одна Валентина Терешкова? Так это ж только сначала, пока трудно. Годиков через пять станут брать и женщин. Да! Если по-настоящему захочешь да станешь учиться, тебя возьмут тоже. Ну, может, не самим космонавтом, так каким-нибудь техником или радистом. А то и этой… как ее? Бортпроводницей. Не все равно, что ли?

— Ну да! Никакой проводницей я не буду, — запротестовала Нюрка. — Хочешь знать, так я на твои планеты буду летать только в отпуск — мандаринов поесть да поглядеть, какие там люди. А жить на Земле стану. И работать дояркой… Чего улыбаешься? Думаешь, это пустяки? Ты вон собрался марсианам шоколад возить. А знаешь, из чего его делают? Из молока, масла да сливок. Вот!

— Ну и хорошо. Я ж разве против? — повернулся на другой бок Петька. — Будь себе дояркой, если нравится.

Убедившись, что над нею никто не смеется, Нюрка пошла дальше.

— Мы с девчонками, знаете, о чем договорились? Будем стараться, чтобы коровы давали молока в десть раз больше, чем нынче. На школьной ферме, которую тут строим, сделаем лабораторию со всякими приборами, станем проводить опыты. А, может, и разведем таких коров, которые дают по сто литров молоки в день. Понятно?