(VIII) Но то, чего тогда не удалось сделать, отцы-сенаторы, в настоящее время не только возможно, но и необходимо: тех, которые действительно являются врагами, мы должны заклеймить именно этим названием, а голосованием своим признать их врагами. (22) Ранее, когда я произносил слова «враг» и «война», не раз находились люди, которые исключали мое предложение из числа внесенных; но в данном вопросе это уже невозможно; ибо, на основании донесений консулов Гая Пансы и Авла Гирция и пропретора Гая Цезаря, мы подаем голоса за оказание почестей бессмертным богам. Кто только что голосовал за назначение молебствия, тот, не отдавая себе отчета, тем самым признал наших противников врагами; ибо во время гражданской войны никогда не назначали молебствия. Я говорю — «не назначали»? Даже победитель в своих донесениях его не требовал.

(23) Гражданскую войну вел, в бытность свою консулом, Сулла; вступив с легионами в Рим, он, кого хотел, изгнал; кого мог, казнил; о молебствии не было даже упоминания. Грозная война с Октавием возникла впоследствии; молебствия от имени Цинны устроено не было, хотя он и был победителем. За победу Цинны отомстил Сулла как император; сенат молебствия не назначил. А тебе самому, Публий Сервилий, разве прислал твой коллега[2536] донесение о Фарсальской битве, принесшей столь великие бедствия? Разве он хотел, чтобы ты доложил сенату о назначении молебствия? Конечно, нет. Но, скажут мне, он впоследствии прислал донесение о событиях в Александрии, о Фарнаке; однако по поводу Фарсальской битвы он даже не справил триумфа; ибо таких граждан отняла у нас эта битва, при которых, если бы они, уже не говорю — были живы, но даже оказались победителями, государство могло бы быть невредимо и процветать[2537]. (24) То же самое случалось и во время прежних гражданских войн. Ведь от моего имени как консула, хотя я за оружие и не брался, молебствие было назначено не ввиду истребления врагов, а за спасение граждан; это было дотоле необычным и неслыханным[2538]. Поэтому либо надо нашим императорам, — хотя они прекрасно исполнили свой долг перед государством, — несмотря на их просьбу, отказать в молебствии (а это случилось с одним только Габинием[2539]), либо тех, победа над которыми дала вам повод принять постановление о назначении молебствия, неминуемо признать врагами.

(IX) Итак, то, что Публий Сервилий совершает на деле, я выражаю и словом, провозглашая их императорами. Давая им это имя, я и тех, кто уже разбит наголову, и тех, кто остался в живых, признаю врагами, называя их победителей императорами. (25) В самом деле, как мне лучше назвать Пансу, хотя он и носит наиболее почетное звание? А Гирция? Он, правда, консул, но одно дело — звание, связанное с милостью римского народа, другое дело — звание, связанное с доблестью, то есть с победой. А Цезарь? Неужели я стану колебаться, провозгласить ли мне его, по милости богов рожденного для государства, императором? Ведь он первый отвел страшную и отвратительную жестокость Антония не только от нашего горла, но и от членов нашего тела и наших сердец. Сколь многочисленные и сколь великие доблести — бессмертные боги! — проявились в один день! (26) Ибо Панса первым выступил за то, чтобы дать битву и сразиться с Антонием, он, император, достойный Марсова легиона, подобно тому как легион достоин своего императора[2540]. Если бы Пансе удалось сдержать сильнейший пыл этого легиона, дело было бы закончено одним сражением[2541]. Но когда легион, жаждавший свободы, стремительно бросился вперед и прорвал вражеский строй, причем сам Панса сражался в первых рядах, Панса, получив две опасные раны, был вынесен с поля битвы, и его жизнь сохранена государству. Я считаю его поистине не только императором, но даже прославленным императором; ведь он, поклявшись исполнить свой долг перед государством и либо умереть, либо одержать победу, совершил второе. Да предотвратят боги первое!

(X, 27) Что сказать о Гирции? Узнав об этом, он вывел из лагеря два необычайно преданных и доблестных легиона: четвертый, который ранее, покинув Антония, присоединился к Марсову, и седьмой, состоявший из ветеранов, который доказал в этом сражении, что этим солдатам, сохранившим пожалования Цезаря[2542], имя сената и римского народа дорого. С этими двадцатью когортами без конницы Гирций, сам неся орла четвертого легиона[2543], — более прекрасного образа императора мы никогда не знали — вступил в бой с тремя легионами Антония и конницей и опрокинул, рассеял и истребил преступных врагов, угрожавших этому вот храму Юпитера Всеблагого Величайшего и храмам других бессмертных богов, домам Рима, свободе римского народа, нашей жизни и крови, так что главарь и вожак разбойников, охваченный страхом, под покровом ночи бежал с кучкой сторонников. О, счастливейшее солнце, которое, прежде чем закатиться, увидело распростертые на земле трупы братоубийц и Антония, обратившегося в бегство вместе с немногими своими приверженцами!

(28) Да неужели же кто-нибудь станет сомневаться в том, что следует провозгласить Цезаря императором? Возраст его, конечно, никому не помешает голосовать за это, коль скоро он своей доблестью победил свой возраст. А мне лично заслуги Гая Цезаря всегда казались тем более значительными, чем менее их можно было требовать от его возраста; когда мы предоставляли ему империй[2544], мы в то же время возлагали на него надежды, связанные с этим званием. Получив империй, он своими подвигами доказал справедливость нашего постановления. И вот этот юноша необычайного мужества, как вполне верно пишет Гирций, с несколькими когортами отстоял лагерь многих легионов и удачно дал сражение. Таким образом, благодаря доблести, разумным решениям и боевому счастью троих императоров, государство в один день было спасено в нескольких местах.

(XI, 29) Итак, предлагаю назначить от имени этих троих императоров пятидесятидневные молебствия[2545]. Все основания для этого я, в возможно более лестных выражениях, изложу в само́м своем предложении.

Однако, кроме того, верность нашему слову и долгу велит нам доказать храбрейшим солдатам, какие мы памятливые и благодарные люди. Поэтому предлагаю подтвердить нынешним постановлением сената наши обещания, то есть те льготы, которые мы обязались предоставить легионам по окончании войны; ибо по справедливости следует оказать почести и солдатам, тем более таким солдатам. (30) О, если бы нам, отцы-сенаторы, можно было вознаградить всех! Впрочем, мы усердно и с лихвой воздадим им то, что обещали. Но это, надеюсь, получат уже победители, в чем сенат ручается своим честным словом, и им, коль скоро они в тяжелейшее для государства время встали на его сторону, никогда не придется раскаиваться в своем решении. Но легко вознаградить тех, которые даже своим молчанием, по-видимому, предъявляют нам требования. Более важно, более ценно и наиболее достойно мудрости сената — хранить в благодарной памяти доблесть тех, кто отдал жизнь за отечество. (31) О, если бы мне пришло на ум, как лучше почтить их память! Во всяком случае я не пройду мимо следующих двух решений, которые кажутся мне наиболее неотложными: одно — увековечить славу храбрейших мужей, другое — облегчить печаль и горе их близких.

(XII) Итак, отцы-сенаторы, я нахожу нужным воздвигнуть солдатам Марсова легиона и тем, кто пал вместе с ними[2546], возможно более величественный памятник. Необычайно велики заслуги этого легиона перед государством. Это он первый порвал с разбойниками Антония; это он занял Альбу; это он перешел на сторону Цезаря; ему подражая, четвертый легион достиг благодаря своей доблести такой же славы. В четвертом легионе, победоносном, потерь нет; из Марсова легиона некоторые пали в самый миг победы. О, счастливая смерть, когда дань, положенную природе, мы отдаем за отчизну! (32) Вас же я считаю поистине рожденными для отчизны, потому что даже имя ваше происходит от Марса, так что один и тот же бог, видимо, создал этот город для народов, а вас — для этого города. Во время бегства смерть позорна, в час победы славна; ибо сам Марс обычно берет себе в заложники всех храбрейших бойцов из рядов войска[2547]. А вот те нечестивцы, которых вы истребили, даже в подземном царстве будут нести кару за братоубийство, а вы, испустившие дух в час победы, достойны жилищ и пределов, где пребывают благочестивые. Коротка жизнь, данная нам природой, но память о благородно отданной жизни вечна[2548]. Не будь эта память более долгой, чем эта жизнь, кто был бы столь безумен, чтобы ценой величайших трудов и опасностей добиваться высшей хвалы и славы? (33) Итак, прекрасна была ваша участь, солдаты, при жизни вы были храбрейшими, а теперь память о вас священна, так как ваша доблесть не может быть погребена; ни те, кто живет ныне, не предадут ее забвению, ни потомки о ней не умолчат, коль скоро сенат и римский народ, можно сказать, своими руками воздвигнут вам бессмертный памятник. Не раз во время пунийских, галльских, италийских войн у нас были многочисленные, славные и великие войска, но ни одному из них не было оказано такого почета. О, если бы мы могли больше сделать для вас! Ведь ваши заслуги перед нами еще во много раз больше. Это вы не допустили к Риму бешеного Антония; это вы отбросили его, когда он задумал возвратиться. Поэтому вам будет воздвигнут великолепный памятник и вырезана надпись, вечная свидетельница вашей доблести, внушенной вам богами, и тот, кто увидит поставленный вам памятник или услышит о нем, никогда не перестанет говорить о вас с чувством глубокой благодарности. Так вы, взамен смертной жизни, стяжали бессмертие.