(11) И так как мы, на основании прочитанных донесений, по всей справедливости должны назначить молебствия и так как Сервилий предложил назначить их, то я лишь увеличу их продолжительность — тем более, что их следует назначить от имени не одного, а троих военачальников. И прежде всего я сделаю следующее: провозглашу императорами[2519] тех, кто своей доблестью, продуманным планом действия и удачливостью избавил нас от величайших опасностей — от порабощения и гибели. И в самом деле, от чьего имени за последние двадцать лет было назначено молебствие без того, чтобы этого военачальника не провозгласили императором, хотя бы он совершил совсем незначительные деяния, а в большинстве случаев не совершил никаких? Почему либо тот, кто говорил до меня, не должен был вообще подавать голос за назначение молебствий, либо обычные и общепринятые почести следует оказать тем людям, которые имеют право даже на особые и исключительные.

(V, 12) Если бы кто-нибудь перебил тысячу или две тысячи[2520] испанцев, или галлов, или фракийцев, то сенат, по установившемуся обычаю, провозгласил бы его императором. А мы после уничтожения стольких легионов, после истребления такого великого множества врагов (я говорю — врагов? Да, повторяю, врагов, хотя наши внутренние враги и не хотят этого признать) прославленных военачальников назначением молебствий почтим, а в звании императоров им откажем? И право, какой великий почет, какое ликование встретит их, среди каких проявлений благодарности должны войти в этот вот храм сами освободители нашего города, когда вчера меня, в честь их подвигов справлявшего овацию и чуть ли не триумф[2521], римский народ проводил от моего дома в Капитолий и затем сопровождал до дому? (13) Да, заслуженный и притом настоящий триумф, — по крайней мере, по моему мнению, — бывает только тогда, когда граждане единодушно свидетельствуют о честных заслугах своих сограждан перед государством. Если, среди всеобщей радости, разделяемой римским народом, поздравляли одного человека, то это веское одобрение его заслуг; если одного человека благодарили, то это еще более важно; если же было сделано и то, и другое, то это самое великолепное, что только возможно себе представить.

«Так ты говоришь о себе самом?» — скажет кто-нибудь. Да, неохотно, но горечь обиды делает меня, против моего обыкновения, славолюбивым. Не достаточно ли того, что люди, которым доблесть не знакома, отказывают в благодарности заслуженным гражданам, а тех, кто всецело посвящает себя заботам о благе государства, они, завидуя им, стараются обвинить в мятежных действиях? (14) Ведь вы знаете, что за последние дни широко распространились толки, будто я в день Палилий[2522], то есть сегодня, спущусь на форум в сопровождении ликторов[2523]. Мне думается, такое обвинение могло быть состряпано против какого-нибудь гладиатора, или разбойника, или Катилины, а не против человека, который добился того, что именно такое событие в нашем государстве невозможно. Неужели же я, который удалил, низверг, уничтожил Катилину, замышлявшего такие действия, сам неожиданно оказался Катилиной? При каких авспициях я как авгур мог бы принять эти ликторские связки? Доколе мог бы я их при себе иметь? Кому мог бы я передать их?[2524] Кто был столь преступен, чтобы это придумать, столь безрассуден, чтобы этому поверить? Откуда же это подозрение, вернее, эти толки?

(VI, 15) Когда, как вы знаете, в течение последних трех, вернее, четырех дней из Мутины стали доходить печальные слухи[2525], то бесчестные граждане, будучи вне себя от дерзкой радости, начали собираться вместе возле той курии, которая принесла больше несчастья самим этим бешеным людям, чем государству[2526]. Когда они там составляли план нашего истребления и распределяли между собой, кто захватит Капитолий, кто — ростры, кто — городские ворота, они думали, что граждане объединятся вокруг меня. Чтобы возбудить ненависть ко мне и даже создать угрозу для моей жизни, они и распространили эти слухи насчет ликторов и сами намеревались предоставить мне ликторов. После того как это было бы сделано якобы с моего согласия, вот тогда-то наймиты и должны были напасть на меня как на тиранна, вслед за чем вы все должны были быть истреблены. Дальнейшие события сделали это явным, отцы-сенаторы, но в свое время будут раскрыты и корни всего этого преступления. (16) Поэтому народный трибун Публий Апулей, который уже со времени моего консульства знал обо всех моих намерениях и об угрожавших мне опасностях, разделял их со мной и помогал мне, не мог перенести своей обиды, вызванной моей обидой. Он созвал многолюдную сходку, во время которой римский народ проявил полное единодушие. Когда Публий Апулей, связанный со мной теснейшим союзом и дружескими отношениями, в своей речи на этой народной сходке хотел оправдать меня от подозрения насчет ликторов, все участники сходки в один голос заявили, что я никогда не питал ни единого помысла, который бы не служил благу государства. Через два-три часа после этой сходки прибыли долгожданные вестники с донесениями, так что в один и тот же день я был не только избавлен от совершенно незаслуженной вражды, но и возвеличен многократными поздравлениями римского народа.

(17) Я вставил эти замечания, отцы-сенаторы, не столько ради оправдания (ибо плохи были бы мои дела, если бы я и без этой защиты казался вам недостаточно чистым), сколько для того, чтобы напомнить кое-кому из людей, лишенных сердца и неумных, что они должны считать — как считал всегда и я сам — доблесть выдающихся граждан заслуживающей подражания, а не ненависти. Обширно поле государственной деятельности, как мудро говаривал Красс[2527], и многим людям открыт путь к славе.

(VII) О, если бы были живы те первые в государстве люди, которые после моего консульства, хотя я и сам уступал им дорогу[2528], очень охотно видели меня в числе первых! Но какую скорбь, как вы можете предполагать, должен я испытывать в настоящее время при таком малом числе стойких и храбрых консуляров, когда одни, как я вижу, питают дурные замыслы, другие вообще не заботятся ни о чем[2529], третьи недостаточно стойки в выполнении задач, взятых ими на себя, а в своих предложениях не всегда руководствуются пользой государства, а расчетами или страхом! (18) Но если кто-нибудь напрягает свои силы в борьбе из-за первенства, которой вообще быть не должно, то он очень глуп, если думает пороком пересилить доблесть: как в беге побеждают бе́гом, так среди храбрых мужей доблесть побеждают доблестью. А если я стану направлять все свои помыслы на благо государства, то неужели ты[2530] ради победы надо мной будешь строить против него козни или же, увидев, что вокруг меня собираются честные люди, станешь к себе привлекать бесчестных? Я бы не хотел этого, во-первых, ради блага государства, во-вторых, из уважения к твоей почетной должности. Но если бы дело шло о первенстве, которого я никогда не добивался, то что же, скажи на милость, было бы для меня более желанным? Ведь уступить победу дурным людям я не могу; честным, пожалуй, мог бы и притом охотно.

(19) Кое-кто недоволен тем, что римский народ это видит, замечает и об этом судит. Да разве могло случиться, чтобы люди не судили о каждом человеке в меру его заслуг? Ведь подобно тому, как обо всем сенате римский народ судит справедливейшим образом, полагая, что не было в государстве положения, когда бы это сословие было более стойким или храбрым, так все расспрашивают и о каждом из нас, а особенно о тех, кто подает голос с этого места, и желают знать, что именно каждый из нас предложил. Таким образом, люди судят о каждом в соответствии с теми заслугами, какие они признают за ним. Они помнят, что за двенадцать дней до январских календ[2531] я был первым в деле восстановления свободы; что с январских календ[2532] и по сей день я бодрствовал, защищая государство; (20) что мой дом и мои уши были днем и ночью открыты, чтобы я мог выслушивать советы и увещания любого человека; что мои письма[2533], мои послания, мои наставления призывали всех людей, где бы они ни находились, к защите отечества; что я, начиная с самых январских календ, ни разу не предложил направить послов к Антонию, всегда называл его врагом, а нынешнее положение — войной, так что я, который при всех обстоятельствах был сторонником истинного мира, теперь, когда мир губителен, самому слову «мир» стал ярым недругом. (21) Разве я не смотрел на Публия Вентидия всегда как на врага, хотя другие считали его народным трибуном?[2534] Если бы консулы захотели произвести дисцессию[2535] по этим моим предложениям, то ввиду уже одного только авторитета сената у всех этих разбойников оружие давно выпало бы из рук.