27. Четырнадцатая филиппика против Марка Антония

[В сенате, 21 апреля 43 г. до н. э.]

(I, 1) Если бы, отцы-сенаторы, с такой же достоверностью, с какой я из прочитанного донесения узнал, что войско преступнейших врагов истреблено и рассеяно, я узнал и о том, чего все мы особенно сильно желаем и что, по нашему мнению, является следствием одержанной ныне победы, — а именно, что Децим Брут уже вышел из Мутины, — если бы я об этом узнал, то я, не колеблясь, предложил бы снова вернуться к нашей обычной одежде, ибо спасен тот человек, ради которого мы надели военные плащи, когда ему угрожала опасность. Однако, пока нам не сообщено о событии, которого граждане ждут с величайшим нетерпением, достаточно, если мы будем радоваться исходу величайшей и достославной битвы. Возвращение же к нашей обычной одежде отложите до полной победы. А завершение этой войны — в спасении Децима Брута.

(2) Но что означает такое предложение — сегодня сменить одежду, а затем, завтра, явиться опять в военных плащах? Нет, как только мы снова наденем ту одежду, которую мы стремимся носить, по которой мы тоскуем, мы должны постараться сохранить ее навсегда. Ибо это был бы поступок позорный и даже неугодный бессмертным богам: покинуть их алтари, к которым мы подойдем, одетые в тоги, чтобы надеть военные плащи. (3) Однако я замечаю, отцы-сенаторы, что кое-кто стоит за это предложение[2502]. И вот каковы замыслы и цели этих людей: понимая, что тот день, когда мы в честь спасения Децима Брута снова наденем свою обычную одежду, будет для него днем величайшей славы, они хотят вырвать у него из рук этот заслуженный им почет, дабы потомки наши не могли вспоминать о том, что ввиду опасности, угрожавшей одному-единственному гражданину, римский народ надевал военные плащи, а в честь его спасения снова надел тоги. Кроме этого соображения, вы не найдете никаких оснований для внесения столь несправедливого предложения. Но вы, отцы-сенаторы, сохраните свой авторитет, настаивайте на своем мнении, твердо помните то, что вы утверждали не раз: с жизнью этого одного храбрейшего и величайшего мужа связан исход всей этой войны[2503].

(II, 4) Для освобождения Децима Брута были в качестве послов отправлены наши первые граждане, дабы официально потребовать от врага и братоубийцы[2504], чтобы он отступил от Мутины. Во имя спасения все того же Децима Брута, для ведения войны выехал, после метания жребия, консул Авл Гирций, над чьим слабым здоровьем одержали верх доблесть его духа и надежда на победу. Цезарь[2505], самостоятельно набрав войско и избавив государство от бедствий, в ту пору грозивших ему, выступил — чтобы на будущее время предотвратить подобные злодеяния — для освобождения все того же Брута и свою скорбь по поводу собственного несчастья[2506] преодолел во имя любви к отчизне. (5) А к чему другому, как не к освобождению Децима Брута, стремился Гай Панса, производя военный набор, собирая деньги, добиваясь строжайших постановлений сената, направленных против Антония, ободряя нас, призывая римский народ к защите дела свободы? Римский народ, присутствуя в полном составе на сходках, единогласно потребовал от него спасения Децима Брута, ставя это спасение выше, чем, не говорю уже — свои собственные выгоды, но даже свою потребность в насущном хлебе. Это дело, как мы, отцы-сенаторы, должны надеяться, теперь либо совершается, либо уже завершено; но радость по поводу осуществления наших надежд следует все же отложить до исхода событий, дабы не показалось, что мы своей поспешностью предвосхитили милость бессмертных богов или же по своему неразумию презрели силу Судьбы.

(6) Однако, коль скоро ваше поведение показывает достаточно ясно, что́ вы об этом думаете, я перейду к донесениям, присланным консулами и пропретором; но сначала скажу несколько слов о том, что имеет отношение к самим донесениям.

(III) Обагрены, вернее, напоены кровью мечи наших легионов и войск, отцы-сенаторы, в двух сражениях, данных консулами[2507], и в третьем, данном Цезарем[2508]. Если вражеской была эта кровь, то велика была верность солдат их долгу; чудовищно их злодеяние, если это была кровь граждан[2509]. Доколе же человек, всех врагов превзошедший своими злодеяниями, не будет носить имени врага? Или вы, быть может, хотите, чтобы дрожало острие мечей в руках наших солдат, не знающих, кого они пронзают: гражданина или врага? (7) Молебствия[2510] вы назначаете, Антония врагом не называете. Подлинно угодными бессмертным богам будут наши благодарственные молебствия, угодными будут жертвы, когда истреблено такое множество граждан! «По случаю победы, — нам говорят, — над подлыми и наглыми людьми». Ведь так их называет прославленный муж[2511]. Но ведь это просто бранные слова, которые в ходу у тех, кто судится в Риме, а не клеймо, выжженное за участие в междоусобной войне не на жизнь, а на смерть. Можно подумать, они завещания подделывают, или выбрасывают своих соседей из их домов, или обирают юнцов. Ведь именно этими и подобными им делами и занимаются те, кого принято называть дурными и наглыми. (8) Непримиримой войной пошел на четырех консулов[2512] омерзительнейший из всех разбойников; такую же войну он ведет против сената и римского народа; всем (хотя и сам он падает под тяжестью собственных несчастий) он угрожает уничтожением, разорением, казнью, пытками; дикое и зверское преступление Долабеллы[2513], которого не мог бы оправдать ни один варварский народ, Антоний объявляет совершенным по его собственному совету, а то, что он совершил бы в нашем городе, если бы этот вот Юпитер[2514] сам не отбросил его от этого храма и от этих стен, он показал на примере несчастья, постигшего жителей Пармы[2515]. Этих честнейших мужей и весьма уважаемых людей, глубоко почитающих авторитет нашего сословия и достоинство римского народа, истребил, показав пример величайшей жестокости, Луций Антоний, бесстыдное чудовище, навлекшее на себя сильнейшую ненависть всех людей, а если и боги ненавидят тех, кто этого заслуживает, то и ненависть богов. (9) Духа у меня не хватает, отцы-сенаторы, и мне страшно сказать, что сделал Луций Антоний с детьми и женами жителей Пармы. Ибо те гнусности, какие Антонии, покрывая себя позором, сами позволяли проделывать над собой, они рады были насильно проделывать над другими. Но насилие, какому подверглись те люди, — их несчастье, а разврат, которым запятнана жизнь Антониев, — их позор. Поэтому неужели найдется человек, который не осмелится назвать врагами тех, кто, как он сам должен признать, злодеянием своим превзошел даже карфагенян при всей их жестокости.

(IV) И правда, в каком взятом городе Ганнибал проявил такую бесчеловечность, какую в захваченной хитростью Парме проявил Антоний? И разве его возможно не считать врагом и этой, и других колоний, к которым он относится так же? (10) Но если он, вне всякого сомнения, враг колониям и муниципиям, то какого ждете вы от него отношения к нашему городу, который он страстно желал захватить, чтобы насытить своих нищих разбойников, к нашему городу, который его опытный и искусный землемер Сакса[2516] уже разделил своим шнуром? Вспомните, отцы-сенаторы, — во имя бессмертных богов! — в каком страхе были мы в течение двух последних дней, после того как внутренние враги распространили гнуснейшие слухи[2517]. Кто мог взглянуть без слез на своих детей и жену? А на свой дом, на кров, на домашнего лара?[2518] Каждый думал либо о позорнейшей смерти, либо о жалком бегстве. И мы поколеблемся назвать врагами тех, кто внушал нам этот страх? Если кто-нибудь предложит более суровое название, я охотно соглашусь с ним; этим обычным названием я едва-едва могу удовлетвориться; более мягким пользоваться не стану.