(VII, 20) Но оставим эти общие рассуждения и перейдем к нашему делу. Что же, наконец, по твоему мнению, было более легкой задачей, Туберон: Лигарию ли Африку покинуть или же вам в Африку не приезжать? «Могли ли мы поступить иначе, — скажешь ты, — когда сенат так постановил?» Если ты спрашиваешь меня, то никак не могли. Но ведь Лигария тот же сенат назначил легатом. При этом Лигарий повиновался сенату в то время, когда повиноваться ему было обязательно, а вы повиновались ему тогда, когда ему не повиновался никто, если не хотел этого сам. Значит, я порицаю вас? Отнюдь нет; ведь поступить иначе вам и нельзя было, так как к этому вас обязывали происхождение, имя, род, воспитание. Но я не могу позволить вам одного: за то самое, что вы себе ставите в заслугу, порицать других.

(21) Назначение Туберона было определено по жребию на основании постановления сената, когда сам Туберон не присутствовал, более того, когда болезнь приковала его к постели; он решил сослаться на болезнь. Я знаю это благодаря многочисленным дружеским связям, существующим между мной и Луцием Тубероном: в Риме мы вместе получали образование; на военной службе были товарищами[2276]; впоследствии были в свойстве; в течение всей жизни были близкими друзьями; нас сильно связывали и общие интересы. Я знаю, что Туберон хотел остаться в Риме, но был человек[2277], который так настаивал, так заклинал его священнейшим именем государства, что Туберон, придерживаясь даже иного мнения, все же не мог не уступить столь веским доводам. Он склонился перед авторитетом знаменитого мужа, вернее, подчинился ему. (22) Он отправился вместе с людьми, оказавшимися в таком же положении. Ехал он довольно медленно, поэтому прибыл в Африку уже после того, как она была захвачена. Вот откуда возникает обвинение, вернее, враждебность, против Лигария. Ибо если намерение может считаться преступлением, то, коль скоро вы намеревались занять Африку — оплот всех провинций, созданный для ведения войны против нашего города, — вы повинны в преступлении не менее тяжком, чем преступление того, кто предпочел сам ее занять. Однако и этим человеком был не Лигарий; ведь Вар утверждал, что империем облечен именно он; ликторскими связками во всяком случае располагал он. (23) Но как бы там ни было, что означает ваша жалоба, Туберон: «Нас не впустили в провинцию»? А если бы вас впустили? Каковы были ваши намерения: Цезарю ее передать или же против Цезаря ее оборонять?

(VIII) Вот сколько смелости, даже дерзости придает мне твое великодушие, Цезарь. Если Туберон ответит, что его отец был готов передать тебе Африку, куда сенат послал его на основании жеребьевки, то я в твоем присутствии — хотя для тебя и было важно, чтобы он так поступил, — в самых суровых выражениях выражу ему порицание за его решение; ибо, даже если бы этот поступок был тебе полезен, он все же не заслужил бы твоего одобрения. (24) Но теперь все это я опускаю; не стану утруждать твой долготерпеливый слух дольше, чем потребуется, чтобы не казалось, что Туберон действительно намеревался сделать то, о чем он никогда и не помышлял.

Но вот вы прибыли в Африку, из всех провинций самую враждебную победе Цезаря, где был могущественнейший царь[2278], недруг этой воевавшей стороне, где был враждебно настроенный, сплоченный и многочисленный конвент[2279]. Я спрашиваю: как вы намеревались поступить? Впрочем, стоит ли мне сомневаться в том, как вы намеревались поступить, когда я вижу, как вы поступили? В вашей провинции вас даже на порог не пустили и притом самым оскорбительным для вас образом. (25) Как вы перенесли это? Кому пожаловались на нанесенное вам оскорбление? Разумеется, тому человеку, чьей воле повинуясь, вы и приняли участие в войне. И если вы действительно прибыли в провинцию ради Цезаря, то вы, не будучи допущены в нее, конечно, явились бы именно к нему. Однако явились вы к Помпею. Чего же сто́ит жалоба, заявленная вами Цезарю, когда вы обвиняете того человека, который, как вы жалуетесь, не дал вам вести войну против Цезаря? Именно ввиду этого, если хотите, пожалуй, похваляйтесь, хотя бы и в ущерб правде, своим намерением передать провинцию Цезарю. Даже если вас в нее не пустил Вар и другие, я все же призна́ю, что в этом виноват Лигарий, не давший вам стяжать такую большую славу.

(IX, 26) Но обрати внимание, прошу тебя, Цезарь, на настойчивость виднейшего мужа, Луция Туберона. Я сам, полностью ее не одобряя, все же не стал бы о ней упоминать, если бы не понял, что эту доблесть ты склонен особенно хвалить. Итак, обладал ли кто-нибудь когда бы то ни было такой большой настойчивостью? Настойчивостью, говорю я? Пожалуй, я мог бы сказать — долготерпением. В самом деле, сколько нашлось бы людей, способных вернуться на ту самую сторону, которая не приняла их во время гражданской распри, более того — с жестокостью отвергла? Это свойственно, так сказать, величию духа и притом величию духа такого мужа, которого не могут оттолкнуть от взятого им на себя дела и от принятого им решения ни оскорбление, ни насилие, ни опасность. (27) Допустим, что другие качества — почет, знатность, блистательность, ум — были у Туберона и у Вара одинаковыми (это было далеко не так); несомненным преимуществом Туберона было то, что он, облеченный законным империем в силу постановления сената[2280], прибыл в провинцию, назначенную ему. Не будучи в нее допущен, он явился не к Цезарю, чтобы не показаться обиженным, не в Рим, чтобы не показаться безучастным, не в какую-либо другую страну, чтобы не показалось, что он осуждает дело тех, за кем последовал; в Македонию прибыл он, в лагерь Помпея, к той самой воюющей стороне, которая его отвергла самым оскорбительным образом.

(28) И что же потом? После того, как все это ничуть не тронуло того, к кому вы прибыли, ваше рвение к его делу, пожалуй, несколько ослабело; вы только находились в рядах его войск, но в душе отвернулись от его дела. Или, как бывает во время гражданских войн, [стремление к миру] было у вас не бо́льшим, чем у остальных? Ведь все мы были охвачены стремлением победить. Я, действительно, всегда желал мира, но было уже поздно: было бы безумием перед лицом выстроенных войск помышлять о мире. Все мы, повторяю, хотели победить; ты, несомненно, особенно желал этого, так как оказался в таком положении, что должен был бы погибнуть, если бы не победил. Впрочем, при нынешнем положении вещей ты, не сомневаюсь, предпочитаешь быть спасенным на этой стороне, а не победителем на той.

(X, 29) Я не стал бы говорить это, Туберон, если бы вы раскаивались в своем упорстве или же Цезарь — в милости, которую он вам оказал. Теперь же я спрашиваю, за что вы преследуете Лигария: за обиды, нанесенные вам лично, или за его преступление перед государством? Если за преступление перед государством, то как вы оправдаете свое собственное упорство в верности той стороне? Если же за обиды, нанесенные вам, то как бы вам не ошибиться, думая, что Цезарь будет разгневан на ваших недругов, когда он простил своих собственных.

Как ты думаешь, Цезарь, разве дело Лигария я веду? Разве о его поступке я говорю? Мое желание, чтобы все то, что я сказал, было обращено к одному: к твоей человечности, к твоему милосердию, к твоему мягкосердечию.

(30) Немало дел вел я, Цезарь, бывало, и вместе с тобой, пока тебя удерживало на форуме стремление к почетным должностям, но я, во всяком случае, не говорил: «Простите его, судьи, он сделал ошибку, он оступился, он не думал…; если он когда-либо впредь…» К отцу обычно так обращаются; судьям же говорят: «Он этого не совершал, он этого не замышлял; свидетели лгут, обвинение выдумано». Скажи, что ты, Цезарь, являешься судьей поведению Лигария; к какому войску он принадлежал, спроси его. Я молчу; не привожу и тех доказательств, какие, пожалуй, подействовали бы даже на судью: «Как легат он выехал в Африку еще до начала войны; был задержан в ней еще во времена мира; там был застигнут войной; во время войны он не был жесток; помыслами и стремлениями он всецело твой». С судьей говорят так, но я обращаюсь к отцу: «Я ошибся, я поступил опрометчиво, я в этом раскаиваюсь, прибегаю к твоему милосердию, прошу о снисхождении к моему проступку, молю о прощении». Если никто этого не добился, то я поступаю дерзко; если же — многие, то помоги ты, надежду подавший! (31) Неужели нет надежд на прощение Лигария, если возможность ходатайствовать перед тобой даже за другого дана мне? Впрочем, надежда на решение этого дела не связана ни с моей речью, ни со стараниями тех, которые просят тебя за Лигария, будучи твоими друзьями[2281].