24. Речь в защиту Квинта Лигария

[На форуме, начало сентября 46 г. до н. э.]

Римский всадник Квинт Лигарий в 50 г. выехал в провинцию Африку как легат пропретора Гая Консидия Лонга, а после отъезда пропретора управлял провинцией, где его и застала гражданская война. Когда помпеянец Публий Аттий Вар, покинув Италию, захватил власть в Африке, Лигарий объединился с ним в борьбе против Цезаря. Когда Луций Элий Туберон, посланный в Африку сенатом как наместник, прибыл туда, то Лигарий не позволил сойти с корабля ни ему, ни его больному сыну, после чего Тубероны направились в Грецию, в лагерь Помпея, где оставались до битвы под Фарсалом. После победы Цезаря они покорились ему, были прощены и возвратились в Рим.

После разгрома помпеянцев в Африке Цезарь пощадил Квинта Лигария, но не позволил ему возвратиться в Рим. Лигарий остался в Африке на положении изгнанника. По возвращении Цезаря в Рим братья и друзья Лигария стали ходатайствовать за него перед диктатором, вначале безуспешно, но впоследствии Цезарь подал им некоторую надежду на прощение изгнанника. В это время Туберон-сын возбудил против Лигария обвинение в государственной измене. Так как Лигарий был в изгнании, то его едва ли можно было подвергнуть каре, предусмотренной за это преступление, т. е. смертной казни. Повод для обвинения был выбран неудачно, так как сам обвинитель, как и его отец, также был на стороне Помпея. Туберон мог обвинить Лигария лишь в сотрудничестве с царем Юбой, который вел себя в Африке не как союзник, а как повелитель: казнил римских пленников, чеканил от своего имени римскую монету и претендовал на передачу ему провинции Африки.

Дело о государственной измене должны были рассматривать центуриатские комиции или же quaestio perpetua de maiestate, но Цезарь как диктатор принял жалобу, хотя по римским законам заочный суд не допускался. В этом процессе Цезарь был и судьей, и стороной.

Цицерон был единственным защитником Лигария. Его речь, произнесенная им в начале сентября 46 г. перед Цезарем на форуме, является так называемой deprecatio: защитник, не имея возможности говорить о невиновности подсудимого, приводит смягчающие обстоятельства и просит о прощении. Лигарий был прощен Цезарем и возвратился в Рим. 15 марта 44 г. он оказался в числе убийц Цезаря. Погиб он в 43 г. во время проскрипций. Литературный успех речи в защиту Лигария был весьма значительным.

См письма Fam., VI, 13 (CCCCLXXIX); 14 (CCCCXC); Att, XIII, 12, 2 (DCXXXI); 19, 2 (DCXXXVI); 20, 2 (DCXXXIX); Q. fr., I, 1, 10 (XXX).

(I, 1) Необычное обвинение, неслыханное доныне, возбудил перед тобой, Гай Цезарь, мой родственник Квинт Туберон[2253]; Квинт Лигарий обвинен в том, что был в Африке, а Гай Панса[2254], муж выдающегося ума, полагаясь, быть может, на тесную дружбу с тобой, отважился это признать. И что мне теперь делать, не знаю. Ведь я пришел сюда подготовленным, чтобы, пользуясь тем, что ты и сам о деле этом не знаешь и от других услыхать о нем не мог, злоупотребить твоей неосведомленностью и спасти этого несчастного. Но раз усердием недруга расследовано то, что было тайной, то надо, мне думается, признаться (тем более, что Панса, близкий мне человек, заговорил об этом) и, отказавшись от спора, во всей своей речи взывать к твоему состраданию, которое уже сохранило жизнь многим, добившимся от тебя, не скажу — прощения их вины, но снисхождения к их заблуждению. (2) Итак, Туберон, перед тобой подсудимый, который сознается, — а это самое желательное для обвинителя — но сознается в одном: он был на той стороне, на которой был и ты, на которой был и муж, достойный всяческих похвал, — твой отец. Поэтому придется и вам самим сознаться в своем преступлении, прежде чем ставить что-либо в вину Лигарию.

Ведь Квинт Лигарий, когда еще никто и не помышлял о войне[2255], выехал в Африку как легат Гая Консидия; во время этого легатства он снискал такое расположение и граждан, и союзников, что Консидий, покидая провинцию, не мог бы, не вызвав недовольства среди ее населения, поручить провинцию кому-либо другому. Поэтому Лигарий, после того как долго, но тщетно отказывался, принял провинцию против своего желания. Он ведал ею в мирное время, причем и граждане и союзники высоко оценили его неподкупность и честность.

(3) Война вспыхнула внезапно, так что те, кто находился в Африке, раньше узнали, что она идет, чем услыхали, что она готовится. Услыхав о ней, одни, охваченные необдуманной страстью, другие, так сказать, ослепленные страхом, стали искать вождя, который взялся бы сначала охранить их, а впоследствии направлять их рвение. Но Лигарий, стремясь на родину, желая возвратиться к своим близким, отказался взять на себя какие бы то ни было обязанности. Тем временем Публий Аттий Вар[2256], который ранее был претором в Африке, прибыл в Утику. Люди тотчас же стали стекаться к нему, а он, движимый немалым честолюбием, присвоил себе империй[2257], если империем могло быть то, что предоставил частному лицу крик толпы невежественных людей без какого-либо официального постановления. Поэтому Лигарий, избегавший каких бы то ни было обязанностей такого рода, с приездом Вара несколько успокоился.

(II, 4) Пока еще, Гай Цезарь, Квинт Лигарий не виноват ни в чем. Из Рима он выехал, не говорю уже — не на войну, но даже тогда, когда ни малейшей угрозы войны не было; отправившись в качестве легата в Африку в мирное время, он держал себя в миролюбивейшей провинции так, что для нее было выгодно сохранять мир. Его отъезд из Рима, несомненно, не может вызывать у тебя недовольства. Неужели, в таком случае, его пребывание в провинции? Тем менее; ибо его отъезд не был следствием этого умысла; его пребывание там было вызвано необходимостью, даже достойной уважения[2258]. Итак, эти два обстоятельства не дают повода для обвинения: ни то, что он выехал в качестве легата, ни то, что он по требованию провинции был поставлен во главе Африки. (5) Третье обстоятельство — что он остался в Африке после приезда Вара — если и является преступлением, то преступлением в силу необходимости, а не преднамеренным. Да разве он, если бы только мог каким-либо образом оттуда вырваться, предпочел бы находиться в Утике, а не в Риме, быть вместе с Публием Аттием, а не с любимыми братьями, среди чужих людей, а не среди родных? После того как само легатство принесло ему одну лишь тоску и тревогу вследствие его чрезвычайной привязанности к братьям, мог ли он при этих обстоятельствах быть спокоен, разлученный с ними гражданской войной?

(6) Итак, во враждебном отношении к тебе, Цезарь, ты Квинта Лигария пока еще уличить не можешь. Прошу тебя обратить внимание на честность, с какой я его защищаю; я предаю себя самого. О, необычайное милосердие, достойное прославления всеобщей хвалой, высказываниями, сочинениями и памятниками! Марк Цицерон перед твоим лицом защищает другого человека, говоря, что у этого человека не было тех намерений, какие, по признанию Цицерона, были у него самого. Твоих сокровенных мыслей он не боится; того, что может прийти тебе на ум насчет него самого, когда ты слушаешь его речь о другом человеке, не страшится. (III) Суди сам, сколь мало я страшусь; суди сам, сколь яркий свет твоего великодушия и мудрости озаряет меня, когда я выступаю перед тобой; я возвышу свой голос, насколько смогу, дабы это услыхал римский народ. (7) Когда война вспыхнула, Цезарь, и когда она уже некоторое время велась[2259], я без какого-либо принуждения, сознательно и добровольно выехал к вооруженным силам, двинутым против тебя. И перед чьим лицом я это говорю? Да перед тем, кто, зная это, все же еще до того, как увиделся со мной, возвратил меня государству; кто написал мне из Египта[2260], чтобы я оставался тем же, кем был ранее; кто, сам будучи единственным императором во всей державе римского народа, согласился на то, чтобы я был вторым[2261]; благодаря кому я, получив от присутствующего здесь самого Гая Пансы это распоряжение, сохранял предоставленные мне увитые лавром ликторские связки, доколе считал нужным их сохранять; кто решил даровать мне спасение не иначе, как сохранив за мной знаки моего достоинства. (8) Прошу тебя, Туберон, обрати внимание на то, как смело я, без колебаний говоря о своем собственном поведении, буду говорить о поведении Лигария. Впрочем, я сказал это о себе для того, чтобы Туберон простил мне, когда я скажу то же самое о нем; ведь я ценю его прославленное рвение как ввиду нашего близкого родства, так и оттого, что я в восторге от его природных дарований и усердных занятий, пожалуй, и оттого, что успех моего молодого родственника, по моему мнению, пойдет в какой-то мере на пользу и мне. (9) Но я хочу знать одно: кто считает пребывание Лигария в Африке преступлением? Да тот, кто и сам хотел быть в той же провинции и кто жалуется на то, что Лигарий его туда не допустил; во всяком случае, тот, кто против самого Цезаря пошел с оружием в руках. Скажи, что делал твой обнаженный меч, Туберон, в сражении под Фарсалом? Чью грудь стремилось пронзить его острие? С какими намерениями брался ты за оружие? На что были направлены твой ум, глаза, руки, твое рвение? Чего ты жаждал, чего желал? Впрочем, мой натиск слишком силен; юноша, кажется, в смятении. Возвращусь к вопросу о себе: я был на той же стороне.