(XI) Ибо я видел и хорошо понял, на что именно ты больше всего обращаешь внимание, когда перед тобой о чьем-либо восстановлении в правах хлопочут многие: доводы просителей имеют в твоих глазах больше значения, чем они сами, ты принимаешь во внимание не столько близость просителя с тобой, сколько его близость с тем, за кого он хлопочет. И вот ты сам делаешь своим друзьям такие большие уступки, что люди, пользующиеся твоим великодушием, иногда кажутся мне более счастливыми, чем ты сам, дарующий им столь многое. Но я все же вижу, что в твоих глазах, как я уже говорил, доводы имеют большее значение, чем мольбы, и что тебя трогают сильнее всего просьбы тех, чья скорбь кажется тебе наиболее оправданной.

(32) Спасением Квинта Лигария ты поистине обрадуешь многих своих близких, но — как ты обычно и поступаешь — прими во внимание, прошу тебя, и следующее: я могу привести к тебе сабинян, храбрейших мужей, пользующихся твоим особенным уважением, и сослаться на всю Сабинскую область[2282], цвет Италии и опору государства; этих честнейших людей ты знаешь; обрати внимание на их печаль и скорбь; здесь присутствует Тит Брокх; твое суждение о нем сомнений у меня не вызывает; слезы и траур[2283] его и его сына ты видишь. (33) Что сказать мне о братьях Квинта Лигария? Не думай, Цезарь, что я говорю о гражданских правах одного человека; ты должен либо троих Лигариев сохранить в государстве, либо всех троих из пределов государства удалить. Если Квинт Лигарий находится в изгнании, то и для остальных любое место изгнания более желанно, чем отечество, чем дом, чем боги-пенаты[2284]. Если они поступают по-братски, если они проявляют преданность, испытывают скорбь, то пусть тебя тронут их слезы, их преданность, их братская любовь. Пусть возымеют силу твои памятные нам слова, которые одержали победу. Ведь ты, как нам сообщали, говорил, что мы считаем своими противниками всех тех, кто не с нами, а ты всех тех, кто не против тебя, считаешь своими сторонниками[2285]. Разве ты не видишь этих вот блистательных людей, эту вот семью Брокхов, этого вот Луция Марция, Гая Цесеция, Луция Корфидия[2286], всех этих вот римских всадников, присутствующих здесь в траурных одеждах, мужей, тебе не только известных, но и уважаемых тобой? А ведь мы на них негодовали, мы ставили им в вину их отсутствие, некоторые им даже угрожали. Так спаси же ради своих друзей их друзей, дабы эти твои слова, как и другие, сказанные тобой, оказались правдивейшими.

(XII, 34) Но если бы ты мог вполне оценить согласие, существующее между Лигариями, то ты признал бы, что все три брата были на твоей стороне. Может ли кто-нибудь сомневаться в том, что Квинт Лигарий, если бы он мог быть в Италии, разделил бы взгляды своих братьев? Кто не знает их полного согласия, их, можно сказать, тесной спаянности в этом, я сказал бы, братском единении, кто не чувствует, что эти братья ни при каких обстоятельствах не способны следовать разным взглядам и избирать для себя разную судьбу? Итак, помыслами своими они всегда были вместе с тобой; буря унесла одного из них. Даже если бы он сделал это преднамеренно, то и тогда он уподобился бы тем, которых ты все же пожелал видеть невредимыми.

(35) Но допустим, что он отправился на войну, разошелся во взглядах не только с тобой, но и со своими братьями; однако тебя именно они, твои сторонники, умоляют. Я же, принимавший участие во всей твоей деятельности, не забыл, как Тит Лигарий, будучи городским квестором, держал себя по отношению к тебе и твоему высокому положению[2287]. Но того, что об этом помню я, недостаточно: надеюсь, что и ты, склонный забывать одни только обиды, — как это свойственно твоему духу, твоему уму! — что ты, вспоминая о некоторых других квесторах, мысленно возвращаешься к квестуре Тита Лигария. (36) Присутствующий здесь Тит Лигарий, который в ту пору не стремился ни к чему иному, кроме того, чтобы ты признал его преданным тебе человеком и честным мужем, — ведь нынешнего положения вещей он не предвидел — теперь умоляет тебя о спасении его брата. Если, памятуя о его преданности, ты снизойдешь к просьбе двоих Лигариев, присутствующих здесь, то ты возвратишь всех троих честнейших и неподкупнейших братьев не только им самим и не только этим вот столь многочисленным и столь достойным мужам и не только нам, твоим близким, но также и государству.

(37) Итак, решение, которое ты недавно вынес в Курии о знатнейшем и прославленном человеке[2288], теперь вынеси на форуме об этих честнейших братьях, весьма уважаемых всеми этими столь многочисленными людьми. Как ты насчет того человека сделал уступку сенату, так даруй этого человека народу, чью волю ты всегда ставил превыше всего, и если тот день принес тебе величайшую славу, а римскому народу — величайшую радость, то — заклинаю тебя, Гай Цезарь! — без всяких колебаний возможно чаще старайся снискать хвалу, равную той славе. Нет ничего более угодного народу, чем доброта, а из множества твоих доблестей наибольшее восхищение и наибольшую признательность вызывает твое мягкосердечие. (38) Ведь люди более всего приближаются к богам именно тогда, когда даруют людям спасение. Самое великое в твоей судьбе то, что ты можешь спасти возможно большее число людей, а самое лучшее в твоем характере то, что ты этого хочешь.

Более длинной речи, быть может, требовало бы само дело; но для тебя, при твоих душевных качествах, несомненно, достаточно и более краткой. Поэтому, считая более полезным, чтобы ты побеседовал с самим собой, чем чтобы я или кто-нибудь другой с тобой говорил, я теперь и закончу свою речь. Напомню тебе об одном: если ты даруешь спасение отсутствующему Квинту Лигарию, то ты тем самым даруешь его этим людям, здесь присутствующим.

25. Первая филиппика против Марка Антония

[В сенате, 2 сентября 44 г. до н. э.]

Филиппиками называли в древности речи, произнесенные в IV в. Демосфеном против македонского царя Филиппа II. Филиппиками, по-видимому, сам Цицерон назвал свои речи против Марка Антония. До нас дошло 14 филиппик и фрагменты еще двух таких речей. В нашем издании помещены филиппики I, II и XIV (последняя из дошедших до нас речей Цицерона).

После убийства Цезаря (15 марта 44 г.) сенаторы в ужасе разбежались; убийство не нашло одобрения у народа, на которое заговорщики рассчитывали. Консул Марк Антоний заперся у себя дома; заговорщики собрались в Капитолии. 16 марта они вступили в переговоры с Антонием, а на 17 марта было назначено собрание сената в храме Земли. В ночь на 17 марта Антоний захватил и перенес к себе в дом личные денежные средства и архив Цезаря. 17 марта в храме Земли, окруженном ветеранами Цезаря, собрался сенат под председательством Антония. Было решено оставить в силе все распоряжения Цезаря, но убийц его не преследовать. Следуя примерам из истории Греции, Цицерон предложил объявить амнистию. Ветеранам Цезаря посулили выполнить все обещания, данные им диктатором. Было решено огласить завещание Цезаря и устроить ему государственные похороны. 18 марта было оглашено завещание, в котором Цезарь объявлял своим наследником Гая Октавия, своего внучатного племянника, завещал народу свои сады за Тибром, а каждому римскому гражданину — по 300 сестерциев. Между 18 и 24 марта были устроены похороны; толпа, возбужденная речью Марка Антония, завладела телом Цезаря и, хотя сожжение должно было быть совершено на Марсовом поле, сожгла его на форуме, на наспех устроенном костре. Затем толпа осадила дома заговорщиков; поджоги были с трудом предотвращены.