Марк Юний Брут. Золотой денарий 43 г. (увеличено)

(25) И вот я, хоть и не хотелось мне этого, услыхал знакомые нам твои прекраснейшие и мудрейшие слова: «Я достаточно долго прожил как для законов природы, так и для славы». Достаточно, быть может, для законов природы, если ты так хочешь; добавлю также, если тебе угодно, и для славы, но — и это самое важное — для отчизны, несомненно, мало. Поэтому оставь, прошу тебя, эти мудрые изречения ученых людей о презрении к смерти; не будь мудрецом, так как нам это грозит опасностью. Ибо я не раз слыхал, что ты слишком часто говоришь одно и то же, что ты прожил достаточно [для себя]. Верю тебе, но я был бы готов это слушать, если бы ты жил для себя одного, вернее, только для себя одного родился. Благополучие всех граждан и все государство зависят от твоих деяний; ты настолько далек от завершения своих величайших дел, что еще не заложил и основ того, что задумал[2250]. Неужели ты установишь предел для своей жизни, руководствуясь не благом государства, а скромностью своей души? Что если этого недостаточно даже для славы? А ведь того, что ты жаждешь ее, ты, сколь ты ни мудр, отрицать не станешь. (26) «Разве то, что я оставлю, — спросишь ты, — будет недостаточно великим?» Да нет же, этого хватило бы для многих других, но этого мало для одного тебя. Каковы бы ни были твои деяния, их мало, когда есть что-либо более важное. Но если твои бессмертные деяния, Гай Цезарь, должны были привести к тому, чтобы ты, одержав над противниками полную победу, оставил государство в таком состоянии, в каком оно находится ныне, то, прошу тебя, берегись, как бы внушенная тебе богами доблесть не вызвала только восхищение тобой лично, а подлинной славы тебе не принесла; ведь слава — это блистательная и повсюду распространившаяся молва о великих заслугах перед согражданами, или перед отечеством, или перед всеми людьми.

(IX, 27) Итак, вот что выпало тебе на долю, вот какое деяние тебе остается совершить, вот над чем тебе надо потрудиться: установить государственный строй и самому наслаждаться им в условиях величайшей тишины и мира. Вот когда ты выплатишь отчизне то, что ты ей должен, и удовлетворишь законам самой природы, пресытившись жизнью, тогда и говори, что ты прожил достаточно долго. Что вообще означает это «долго», заключающее в себе представление о каком-то конце? Когда он наступает, то всякое испытанное наслаждение уже лишено ценности, так как впоследствии уже не будет никакого[2251]. Впрочем, твоя душа никогда не удовлетворялась теми тесными пределами, которыми природа ограничила нашу жизнь; душа твоя всегда горела любовью к бессмертию. (28) И твоей жизнью поистине надо считать не эту вот, связанную с телом и дыханием; твоя жизнь — эта та, повторяю, та, которая останется свежей в памяти всех грядущих поколений, которую будут хранить потомки и сама вечность всегда будет оберегать. Той жизни ты и должен служить, перед ней ты и должен себя проявить; она видит уже давно много изумительного; теперь она ожидает и того, что достойно славы.

Потомки наши, несомненно, будут поражены, слыша и читая о тебе как о полководце и наместнике, о Рейне, об Океане, о Ниле, о сражениях бесчисленных, о невероятных победах, о памятниках, об играх для народа, о твоих триумфах. (29) Но если этот город не будет укреплен твоими решениями и установлениями, то твое имя будет только блуждать по всему миру, но постоянного обиталища и определенного жилища у него не будет. Также и среди будущих поколений возникнут большие разногласия (как это было и среди нас): одни будут превозносить твои деяния до небес, другие, пожалуй, найдут в них что-либо достойное порицания и особенно в том случае, если ты на благо отчизне не потушишь пожара гражданской войны; если же ты сделаешь это, то первое будут объяснять велением рока, а второе — приписывать твоей мудрости. Поэтому трудись для тех судей, которые будут судить о тебе через много веков и, пожалуй, менее лицеприятно, чем мы; ибо они будут судить и без любви, и без пристрастия, и без ненависти и зависти. (30) Но даже если это для тебя тогда уже не будет иметь значения, как некоторые [ложно] думают, то ныне для тебя, несомненно, важно быть таким, чтобы твою славу никогда не могло омрачить забвение.

(X) Различны были желания граждан, расходились их взгляды; наши разногласия выражались не только в образе мыслей и в стремлениях, но и в вооруженных столкновениях и походах; царил какой-то мрак, происходила борьба между прославленными полководцами. Многие не знали, чье дело правое; многие не знали, что́ им полезно, многие — что́ им подобало; некоторые — даже что́ было дозволено. (31) Государство пережило эту злосчастную и роковую войну; победил тот, кто был склонен не разжигать свою ненависть своей удачей, а смягчать ее своим милосердием, тот, кто не был склонен признать достойными изгнания или смерти всех тех, на кого был разгневан. Одни свое оружие сложили[2252], у других его вырвали из рук. Неблагодарен и несправедлив гражданин, который, избавившись от угрозы оружия, сам остается в душе вооруженным, так что даже более честен тот, кто пал в бою, кто отдал жизнь за свое дело. Ибо то, что кое-кому может показаться упорством, другим может показаться непоколебимостью. (32) Но ныне все раздоры сломлены оружием и устранены справедливостью победителя; остается, чтобы все те, кто обладает какой-то долей, не говорю уже — мудрости, но даже здравого смысла, были единодушны в своих желаниях. Мы можем быть невредимы только в том случае, если ты, Гай Цезарь, будешь невредим и верен тем взглядам, которых ты держался ранее и — что особенно важно — держишься ныне. Поэтому все мы, желающие безопасности нашей державы, убеждаем и заклинаем тебя заботиться о своей жизни и благополучии, все мы (скажу также и за других то, что чувствую сам) обещаем тебе — коль скоро ты думаешь, что следует чего-то опасаться, — не только быть твоей стражей и охраной, но также и заслонить тебя своей грудью и своим телом.

Марк Антоний. Золотой денарий 36—32 гг. (увеличено)

(XI, 33) Но — дабы моя речь закончилась тем же, с чего она началась, — все мы выражаем тебе, Гай Цезарь, величайшую благодарность и храним в своих сердцах еще бо́льшую. Ведь все чувствуют то же, что мог почувствовать и ты, слыша мольбы и видя слезы всех присутствующих. Но так как нет необходимости, чтобы каждый встал и высказался, то все они, несомненно, хотят, чтобы это сказал я; для меня же это в некоторой степени необходимо; ибо то, что мы должны чувствовать после того, как Марк Марцелл тобой возвращен нашему сословию, римскому народу и государству, то, как я понимаю, мы и чувствуем. Ибо я чувствую, что все радуются не спасению одного человека, а нашему общему спасению.

(34) Мое расположение к Марку Марцеллу всегда было известно всем людям, я уступал в нем разве только Гаю Марцеллу, его лучшему и преданнейшему брату, а кроме него, конечно, никому; оно проявлялось в моем беспокойстве, заботе, тревоге в течение всего того времени, пока мы не знали, будет ли Марк Марцелл восстановлен в правах. В настоящее время я, избавленный от великих забот, тягот и огорчений, несомненно, должен заявить о нем. Поэтому я, воздавая тебе благодарность, Гай Цезарь, говорю: после того, как ты не только сохранил мне жизнь, но и возвеличил меня, ты — я считал это уже невозможным — неисчислимые милости, оказанные мне тобой, своим последним поступком великолепно увенчал.