(24) Намереваясь во время своей претуры поколебать государство всяческими злодеяниями и видя, что в прошлом году выборы так запоздали, что он мог бы исполнять обязанности претора только в течение нескольких месяцев[2116], Публий Клодий (ведь он не стремился, как другие, к почетной должности; нет, он, во-первых, хотел избавиться от коллеги в лице Луция Павла[2117], гражданина исключительной доблести; во-вторых, добивался полного годичного срока для того, чтобы растерзать государство) неожиданно отказался от избрания в свой год[2118] и перенес свое соискание на следующий год не по каким-либо соображениям, касавшимся религии, как это бывает, но чтобы располагать, как он сам говорил, для исполнения обязанностей претора, то есть для ниспровержения государственного строя, полным и несокращенным годичным сроком. (25) Он понимал, что при консуле в лице Милона его претура будет бессильной и слабой; а что Милон по единодушному желанию римского народа будет избран в консулы, он видел ясно. Тогда он переметнулся на сторону его соперников[2119], но при этом он один даже наперекор им руководил всеми их действиями при соискании и, по его собственным словам, вынес все выборы на своих плечах: он созывал трибы, был посредником[2120], пытался образовать новую Коллинскую трибу[2121], набирая подлейших граждан. Чем больше мутил Клодий, тем сильнее изо дня в день становился Милон. Как только этот человек, готовый на любое злодеяние, увидел, что храбрейший муж, его злейший недруг, без всякого сомнения, станет консулом, и как только он понял, что это было не раз засвидетельствовано не только молвой, но также и голосованием римского народа[2122], он начал действовать напрямик и стал открыто говорить, что Милона надо убить[2123]. (26) Он привел с Апеннина грубых и диких рабов, при посредстве которых он ранее уже опустошил казенные леса и разорил Этрурию[2124]; вы не раз видели их. Положение было вполне ясным. И в самом деле, он заявлял во всеуслышание, что у Милона нельзя отнять консульство, но можно отнять жизнь. Мало того, на вопрос Марка Фавония[2125], храбрейшего мужа, на что, собственно говоря, надеется он, неистовствуя, коль скоро Милон жив, Клодий ответил, что Милон погибнет через три или, самое большее, через четыре дня. Эти его слова Фавоний тотчас же сообщил присутствующему здесь Марку Катону.

(X, 27) Тем временем Клодий, зная (ведь узнать это было нетрудно), что за двенадцать дней до февральских календ Милону предстоит торжественная, официальная, необходимая поездка в Ланувий для избрания фламина (Милон был диктатором Ланувия), все же накануне сам внезапно выехал из Рима, чтобы, как выяснилось из обстоятельств дела, устроить Милону засаду перед своим имением; притом он выехал, даже отказавшись от присутствия на бурной сходке, назначенной на этот день, где ожидалось его безрассудное выступление; он никогда бы не отказался от него, если бы не захотел выбрать место и время для своего злодеяния. (28) Милон же, пробыв этот день в сенате, пока заседание не закончилось, пришел домой, сменил обувь и одежду[2126], немного задержался, пока, как водится, собиралась его жена, затем выехал в то время, когда Клодий, если он действительно думал приехать в этот день в Рим, уже мог бы возвратиться. Его встретил Клодий, ехавший налегке, верхом, а не в повозке, без поклажи, без своих обычных спутников-греков, без жены, чего не бывало почти никогда; а между тем этот вот «коварный злоумышленник», который будто бы отправился в путь с целью убийства, ехал с женой, в повозке, одетый в дорожный плащ, с большой, обременительной и избалованной свитой из рабынь и молодых рабов. (29) Он попадается навстречу Клодию перед его имением приблизительно в одиннадцатом часу или около этого. Тотчас же множество вооруженных людей, спустившись с холма, бросается прямо на Милона; они убивают его возницу. Но когда Милон, сбросив плащ, спрыгнул с повозки и стал ожесточенно защищаться, то одни из приспешников Клодия, выхватив мечи, обежали вокруг повозки, чтобы напасть на Милона сзади, другие же, считая его уже убитым, набросились на его рабов, находившихся в конце поезда; одни рабы, верные своему господину и мужественные, были убиты; другие, видя, что около повозки происходит схватка, не имея возможности помочь своему господину и услыхав от самого Клодия, что Милон уже убит, поверили этому; и тогда (говорю напрямик и не с целью отвести обвинение, а чтобы сказать, как все в действительности произошло) рабы Милона — не по приказанию своего господина, не с его ведома и не в его присутствии — поступили так, как следовало бы поступать при таких же обстоятельствах рабам любого из нас.

(XI, 30) Как я изложил вам, судьи, так это и произошло: злоумышленника одолели, силой была побеждена сила или, вернее, доблестью была раздавлена дерзость. Не стану говорить о том, что́ выиграло государство, что́ выиграли вы, что́ — все честные люди; все это, конечно, нисколько не может помочь Милону; ведь его судьба такова, что он не мог бы спастись сам, не принеся в то же время спасения вам и государству. Если совершенное противозаконно, то я ничего не могу сказать в его защиту; но если защищать свое тело, свою голову, свою жизнь любыми средствами от всяческого насилия людям образованным повелевает рассудок, если к этому же варваров побуждает необходимость, иноземные племена — обычай, а диких зверей — сама природа, то вы не можете признать это деяние бесчестным, не признав одновременно, что всякий, на кого нападут разбойники, должен погибнуть либо от их оружия, либо от вашего приговора. (31) Если бы Милон думал так, то он, несомненно, предпочел бы подставить Публию Клодию свое горло, в которое тот не раз и не впервые метил, а не выслушать ваш приговор, который убьет его за то, что он не позволил себя убить Клодию. Но если никто из вас не думает так, то решению суда теперь подлежит уже не вопрос о том, был ли Клодий убит (это мы признаем), но — законно ли был он убит или же противозаконно, о чем часто ставился вопрос при разборе многих судебных дел. Что была устроена засада, установлено; именно это сенат и признал противогосударственным деянием; но который из них двоих устроил засаду, еще не выяснено; именно это и предложено расследовать. Таким образом, сенат заклеймил деяние, а не человека, и Помпей предложил назначить суд по вопросу о праве, а не по вопросу о факте. (XII) Итак, должен ли суд рассматривать какой-либо иной вопрос, кроме одного: кто кому устроил засаду? Очевидно, нет. Если засаду Клодию устроил Милон, то пусть он и понесет наказание; если же Клодий — Милону, то мы должны быть оправданы.

(32) Как же можно установить, что засаду Милону устроил Клодий? Имея дело со столь дерзким, со столь нечестивым извергом, достаточно доказать, что у него к этому были важные основания, что смерть Милона сулила ему осуществление больших надежд, большие выгоды. Поэтому известное Кассиево выражение: «Кому это выгодно?»[2127] — должно иметь силу по отношению к этим двоим, хотя человека честного никакая выгода не толкнет на преступление, между тем как людей нечестных нередко на него толкает и малая. Клодию же убийство Милона обеспечивало не только претуру; оно избавляло его от такого консула, при котором ему бы не удалось совершить ни одного преступления, и сулило ему претуру при таких консулах, при чьем если не пособничестве, то, во всяком случае, попустительстве он надеялся преуспеть в задуманных им безумных насильственных действиях. Эти консулы — вот как он рассуждал — не пожелали бы пресекать его попытки, если бы и могли, так как считали бы себя обязанными ему такой важной государственной должностью, а если бы они даже и захотели сделать это, то, пожалуй, едва ли смогли бы сломить дерзость этого закоренелого преступника. (33) Или вы, судьи, только одни, действительно, ничего не знаете? Или вы — чужеземцы в этом городе? Или уши ваши бродят где-то далеко, и до них не дошла столь распространившаяся среди граждан молва о том, какие законы — если только их можно называть законами, а не факелами для поджога Рима, не язвой государства — собирался он навязать всем нам и выжечь на нашем теле?[2128] Покажи, пожалуйста, Секст Клодий[2129], покажи тот ларец, где хранились ваши законы, который ты, говорят, подхватил в его доме и вынес, словно палладий[2130], из гущи схватки в ночной темноте, разумеется, для того, чтобы этот великолепный дар, это орудие для исполнения обязанностей трибуна передать кому-нибудь из тех, кто стал бы исполнять эти обязанности трибуна под твоим руководством, если такой человек найдется. Вот сейчас он бросил на меня такой взгляд, какой обычно бросал, осыпая всех всевозможными угрозами. Светило Курии[2131] меня, конечно, пугает. (XIII) Как? Неужели ты думаешь, что я сержусь на тебя, Секст, за то, что ты наказал моего величайшего недруга даже гораздо более жестоко, чем я при своем человеколюбии мог бы потребовать? Окровавленное тело Публия Клодия ты выбросил из дому; ты притащил его в общественное место; лишив его изображений предков, торжественного похоронного шествия и хвалебной речи, ты оставил его полуобгоревшим на кусках зловещего дерева[2132], чтобы бродячие псы ночью растерзали его. Поэтому, хотя ты и поступил нечестиво, все же за то, что свою жестокость ты проявил по отношению к моему недругу, похвалить тебя не могу, но быть в гневе на тебя я, во всяком случае, не должен.