(XXXVII, 79) Но Сестий даже после этого не постарался обеспечить себя охраной из своих сторонников, чтобы в безопасности выполнять свои должностные обязанности на форуме и ведать делами государства. И вот, будучи уверен в неприкосновенности трибуна, считая себя огражденным священными законами не только от насилия и меча, но даже и от оскорбления словами и от вмешательства во время произнесения речи, он пришел в храм Кастора и заявил консулу[1672] о неблагоприятных знамениях, как вдруг хорошо знакомый нам сброд Клодия, уже не раз выходивший победителем из резни граждан, поднял крик, разъярился и напал на него; на безоружного и застигнутого врасплох трибуна одни набросились с мечами в руках, другие — с кольями из ограды[1673] и с дубинами. Получив много ран, ослабевший и исколотый Сестий упал бездыханный и спасся от смерти только благодаря тому, что его сочли мертвым. Видя его лежащим и израненным, испускающим дух, бледным и умирающим, они, наконец, перестали его колоть — скорее ввиду усталости и по ошибке, чем проявив сострадание и опомнившись. (80) И Сестия привлекают к суду за насильственные действия? Почему же? Потому, что он остался жив. Но это не его вина: недоставало последнего удара; если бы добавили его, Сестий испустил бы дух. Обвиняй Лентидия: он нанес удар неудачно. Ругай Тиция, сабинянина из Реаты, за то, что он так необдуманно воскликнул: «Убит!» Но почему ты обвиняешь самого Публия Сестия? Разве он отступил перед мечами, разве он отбивался, разве он, как это обычно велят гладиаторам, не принял удары мечом?[1674]

(XXXVIII) Или «насильственные действия» заключаются именно в том, что он остался жив? Или же они в том, что народный трибун обагрил своей кровью храм? Или — в том, что Сестий, после того как его унесли, не велел отнести себя обратно, едва придя в себя? (81) В чем здесь преступление? Что ставите вы ему в вину? Вот я и спрашиваю, судьи: если бы эти отпрыски Клодиева рода завершили то, что хотели совершить, если бы Публий Сестий, которого оставили в покое, приняв за убитого, действительно был убит, были бы вы готовы взяться за оружие? Были бы вы готовы проявить прославленное мужество отцов и доблесть предков? Были бы вы, наконец, готовы вырвать государство из рук этого зловредного разбойника? Или же вы бездействовали бы, медлили бы, боялись бы даже тогда, когда видели бы, что государство уничтожено и растоптано преступнейшими убийцами и рабами? Итак, коль скоро за смерть Публия Сестия вы бы отомстили, то — если только вы действительно думаете быть свободными и сохранить государство — можете ли вы сомневаться в том, что́ вы должны говорить, чувствовать, думать, какой вынести приговор о его доблести, раз он остался жив? (82) Или же те самые братоубийцы, чье разнузданное бешенство поддерживается продолжительной безнаказанностью, действительно почувствовали такой страх перед последствиями своего собственного деяния, что в случае, если бы уверенность в смерти Сестия продержалась немного дольше, стали бы подумывать, не убить ли им пресловутого Гракха, чтобы свалить это преступление на нас? Он, не лишенная осторожности деревенщина (ведь негодяи молчать не могли), почувствовал, что его крови жаждут, чтобы успокоить возмущение, вызванное злодеянием Клодия; он схватил свой плащ погонщика мулов, в котором когда-то приехал в Рим на выборы, и прикрылся корзиной для сбора урожая. В то время как одни искали Нумерия, а другие — Квинция, он спасся благодаря недоразумению из-за своего двойного имени[1675]. И вы все знаете, что ему грозила опасность, пока не выяснилось, что Сестий жив. Если бы это не обнаружилось несколько ранее, чем мне хотелось бы, то они, убив своего наймита, правда, не могли бы направить ненависть против тех, против кого хотели, но их меньше стали бы осуждать за первое жесточайшее злодеяние, так как их второе злодеяние, так сказать, было бы людям по сердцу. (83) А если бы Публий Сестий, судьи, тогда, в храме Кастора, испустил дух, который он едва сохранил, то ему, не сомневаюсь, — во всяком случае, если бы в государстве существовал сенат, если бы величество римского народа возродилось, — рано или поздно была бы воздвигнута статуя на форуме как человеку, павшему за дело государства. И ни один из тех, кому после их смерти, как видите, предки наши поставили статуи на этом месте, установив их на рострах[1676], ни по мучительности своей смерти, ни по своей верности государству не заслуживал бы более высокой оценки, чем Публий Сестий, который взялся за дело гражданина, сраженного несчастьем, за дело друга, человека с большими заслугами перед государством, за дело сената, Италии, государства; ведь он, совершая в соответствии с авспициями и религиозным запретом обнунциацию о том, что наблюдал, мог быть убит при свете дня, в присутствии всех, нечестивым губителем перед лицом богов и людей в священнейшем храме, защищая священнейшее дело, будучи неприкосновеннейшим должностным лицом. Итак, скажет ли кто-нибудь, что Публия Сестия следует лишить почета, когда он жив, коль скоро вы в случае его смерти сочли бы нужным почтить его памятником на вечные времена?

(XXXIX, 84) «Ты, — говорит обвинитель, — подкупил, собрал, подготовил людей». Для чего? Разве для того, чтобы осаждать сенат[1677], изгонять граждан, не осужденных судом, расхищать их имущество, поджигать здания, разрушать дома, предавать пламени храмы бессмертных богов[1678], сбрасывать мечом народных трибунов с ростр, распродавать провинции, какие вздумается и кому вздумается, провозглашать царей, при посредстве наших легатов отправлять людей, осужденных за государственные преступления, в независимые города, с мечом в руках держать в осаде нашего первого гражданина?[1679] И чтобы иметь возможность это совершить, — а это было бы осуществимо только после уничтожения государства вооруженной силой — именно с этой целью Публий Сестий и подготовил для себя шайку и сильные отряды? — «Но для этого время еще не наступило, сами обстоятельства еще не заставили честных мужей прибегнуть к такой охране». — Лично я был изгнан, правда, не одним твоим отрядом, но все же не без его участия; вы горевали, храня молчание. (85) Два года назад форум был захвачен, после того как храм Кастора, словно какую-то крепость, заняли беглые рабы; вы — ни слова. Все совершалось под крики и при стечении пропащих, нищих и наглых людей, насилием и рукопашными схватками, вы это терпели. Должностных лиц прогоняли из храмов, другим вообще не позволяли даже войти на форум; отпора не давал никто. Гладиаторы из свиты претора были схвачены и приведены в сенат; они сознались, Милон наложил на них оковы, Серран их выпустил[1680]; никто об этом даже не упомянул. После ночной резни форум был завален телами римских граждан; не только не было назначено чрезвычайного суда[1681], но даже был отменен разбор дел, принятых ранее[1682]. Вы видели народного трибуна лежащим при смерти более чем с двадцатью ранами; на дом другого народного трибуна[1683] (скажу то, что́ вместе со мной чувствуют все), человека, вдохновленного богами, наделенного замечательным, невиданным, необычайным величием духа, строгостью взглядов, честностью, войско Клодия напало с оружием в руках и с факелами.

(XL, 86) Даже и ты сам[1684] в связи с этим хвалишь Милона и притом справедливо. И действительно, видели ли мы когда-либо мужа столь бессмертной доблести? Мужа, который, не имея в виду никакой награды, кроме награды, считающейся уже дешевой и презренной, — признания со стороны честных людей — пошел на все опасности, на необычайные труды, на тяжелейшую борьбу и вражду; который, как мне кажется, единственный из всех граждан, сумел на деле, а не на словах показать, как подобает поступать выдающимся мужам в их государственной деятельности и как они вынуждены поступать. Им подобает при помощи законов и правосудия давать отпор злодеяниям наглых людей, разрушителей государства; но если законы бессильны и правосудия не существует, если государство находится во власти наглецов, стакнувшихся между собой, то выдающиеся мужи вынуждены защищать свою жизнь и свободу военной силой. Так думать свойственно благоразумию, так поступать — храбрости; так думать и так поступать свойственно совершенной и законченной доблести. (87) Защиту дела государства взял на себя Милон как народный трибун; о его заслугах я скажу подробнее (не потому, что сам он предпочитает, чтобы это говорили вслух, а не думали про себя, а также и не потому, что я в его присутствии воздаю ему эту награду за заслуги особенно охотно, хотя и не могу для этого найти подходящих слов), так как вы, я полагаю, поймете, — если я докажу, что сам обвинитель расхвалил действия Милона, — что в отношении этого обвинения положение Сестия ничем не отличается от положения Милона; итак, Тит Анний взял на себя защиту дела государства, желая возвратить отчизне гражданина, отнятого у нее. Дело совершенно ясное, решение непоколебимое, полное единомыслие между всеми, полное согласие. Коллеги были помощниками ему; необычайное рвение одного консула, почти благожелательное отношение другого[1685], из числа преторов противником был один; необычайная решимость сената; римские всадники, горящие желанием помочь делу; поднявшаяся Италия. Только двоих подкупили, дабы они чинили препятствия[1686]. Милон понимал, что эти ничтожные и презренные люди не смогут справиться с такой большой задачей и что он без всякого труда выполнит дело, взятое им на себя. Он действовал своим авторитетом, действовал разумно, действовал при посредстве высшего сословия, действовал по примеру честных и храбрых граждан. Что соответствует достоинству государства, что — его собственному достоинству, кто такой он сам, на что он должен надеяться, к чему его обязывает его происхождение — все это он обдумывал тщательнейшим образом.