(XXXIII, 71) Между тем, судьи, Публий Сестий, в это время избранный народный трибун, ради моего восстановления в правах ездил к Гаю Цезарю. О чем он говорил с Цезарем, чего достиг, не имеет отношения к делу[1651]. Я, правда, полагаю, что если Цезарь был настроен благожелательно, как думаю я, то поездка Сестия не принесла никакой пользы; если же Цезарь был несколько раздражен, то — небольшую; но вы все же видите рвение и искреннюю преданность Сестия. Перехожу теперь к его трибунату. Ведь эту первую поездку он как избранный трибун взял на себя ради блага государства; по его мнению, для согласия между гражданами и для возможности завершить дело было важно, чтобы Цезарь не отнесся к нему неблагожелательно. И вот, тот год истек. Казалось, люди вздохнули свободнее: если государство еще и не было восстановлено, то можно было надеяться на это. Выехали, при дурных знамениях и проклятиях, два коршуна в походных плащах[1652]. О, если бы все те пожелания, которые люди слали им вслед, обрушились на них! Мы не потеряли бы ни провинции Македонии, ни нашего войска, ни конницы и лучших когорт в Сирии[1653]. (72) Приступают к своим должностным обязанностям народные трибуны; все они заранее подтвердили, что объявят закон обо мне; первым из них мои недруги подкупают того, кого в это печальное время люди в насмешку прозвали Гракхом; ибо таков был рок, тяготевший над нашими гражданами: эта ничтожная полевая мышь, вытащенная из терновника, пыталась подточить государство![1654] Другой же, Серран — не тот знаменитый Серран, взятый от плуга, а Серран из захолустной деревни Гавия Олела, пересаженный семейным советом Гавиев к калатинским Атилиям, — вдруг, заприходовав в своей книге денежки, стер свое имя с доски[1655]. Наступают январские календы. Вам лучше знать все это, я же говорю то, о чем слыхал, — как многолюден был тогда сенат, как велико было стечение посланцев из всей Италии, каковы были доблесть, стойкость и достоинство Публия Лентула, какова была также и уступчивость его коллеги[1656], проявленная им по отношению ко мне: сказав, что между нами были нелады из-за наших разногласий насчет государственных дел, он заявил, что откажется от своей неприязни из внимания к отцам-сенаторам и положению государства.

(XXXIV, 73) Тогда Луций Котта, которому было предложено внести предложение первым[1657], сказал то, что было наиболее достойным государства: все, что было предпринято против меня, было сделано вопреки праву, обычаю предков, законам; никто не может быть удален из среды граждан без суда; о лишении гражданских прав возможно только в центуриатских комициях, не говорю уже — выносить приговор, но даже предлагать закон[1658]. Но в ту пору господствовало насилие, потрясенное государство пылало, все было в смятении; право и правосудие были уничтожены; когда нам угрожал великий переворот, я несколько отступил и в надежде на будущее спокойствие бежал от тогдашних волнений и бурь; поэтому, так как я, отсутствуя, избавил государство от опасностей, не менее страшных, чем те, от которых я некогда избавил его, присутствуя, то сенат должен не только восстановить меня в правах, но и оказать мне почести. Далее Котта основательно обсудил и многое другое, указав, что этот обезумевший и преступный враг чести и стыдливости все записанное им относительно меня записал так (это касается выражений, содержания и выводов), что оно, даже будь оно предложено в законном порядке, все же не может иметь силы; поэтому меня, коль скоро я удален не на основании закона, следует не восстанавливать в правах изданием закона, а призвать обратно решением сената. Не было человека, который бы не сказал, что все сказанное Коттой — чистая правда. (74) Но когда после Котты спросили Гнея Помпея о его мнении, то он, одобрив и похвалив предложение Котты, сказал, что ради моего спокойствия — дабы избежать какого бы то ни было волнения в народе — он находит нужным, чтобы к суждению сената была присоединена также и милость римского народа, которую тот мне окажет[1659]. После того как все присутствовавшие, состязаясь друг с другом, один убедительнее и изощреннее другого, высказали свое мнение о моем восстановлении в правах и когда без каких-либо разногласий уже происходило голосование[1660], поднялся, как вы знаете, Атилий, этот вот — Гавиан; но он, хотя и был куплен, все же не осмелился совершить интерцессию; он потребовал для себя ночи на размышление; крик сенаторов, сетования, просьбы; его тесть[1661] бросился ему в ноги; он стал уверять, что на следующий день не будет затягивать дело. Ему поверили, разошлись. Пока тянулась длинная ночь, ему, любителю подумать, плата была удвоена. Оставалось всего несколько дней в январе месяце, в которые сенату разрешается собираться[1662]; но не было рассмотрено ни одного дела, кроме моего.

(XXXV, 75) Хотя решению сената и препятствовали всяческими проволочками, издевательскими уловками и мошенничеством, наконец, наступил день, когда мое дело должно было обсуждаться в собрании, — за семь дней до февральских календ. Первое лицо, поддерживающее предложение, мой ближайший друг Квинт Фабриций занял храм[1663] еще до рассвета. Сестий — тот, кого обвиняют в насильственных действиях, в этот день не предпринимал ничего. Этот деятельный борец за мое дело не выступает, он хочет узнать намерения моих недругов. А что же делают те люди, по чьему замыслу Публий Сестий привлекается к суду? Как ведут себя они? Захватив глубокой ночью с помощью вооруженных людей и многочисленных рабов форум, комиций и Курию[1664], они нападают на Фабриция, сражаются врукопашную, нескольких человек убивают, многих ранят. (76) Народного трибуна Марка Циспия, честнейшего и непоколебимейшего мужа, явившегося на форум, выгоняют насильно, учиняют на форуме жесточайшую резню и все с обнаженными окровавленными мечами в руках начинают искать по всему форуму и громко звать моего брата, честнейшего мужа, храбрейшего и меня горячо любящего. Горюя и сильно тоскуя по мне, он охотно встретил бы грудью удар их оружия — не для того, чтобы его отразить, но чтобы умереть, — если бы не оберегал своей жизни, надеясь на мое возвращение. И все же он подвергся беззаконнейшему насилию от руки преступников и разбойников и, явившись ходатайствовать перед римским народом о восстановлении брата в его правах, он, сброшенный с ростр, лежал на комиции под телами рабов и вольноотпущенников; потом он спасся бегством под покровом ночи, а не под защитой права и правосудия[1665]. (77) Вы помните, судьи, как Тибр тогда был переполнен телами граждан, как ими были забиты сточные канавы, как кровь с форума смывали губками, так что, по общему мнению, все было поставлено так пышно, подготовлено так великолепно, что казалось делом рук не частного лица и плебея, а патриция и притом претора[1666].

(XXXVI) Ни до того времени, ни в этот тревожнейший день вы Сестия не обвиняли ни в чем. — «Но все же на форуме были совершены насильственные действия». — Несомненно; когда они были более устрашающими? Избиение камнями мы видели очень часто; не так часто, но все же слишком часто — обнаженные мечи. Но кто видел когда-либо на форуме такую жестокую резню, такие груды тел? Пожалуй, только в памятный нам день Цинны и Октавия[1667]. А что породило такую смуту? Ведь мятеж часто возникает из-за упорства и непоколебимости лица, совершившего интерцессию, или по вине и по бесчестности лица, предложившего закон, после того как неискушенных людей соблазнят какими-либо выгодами, или же из-за подкупа. Мятеж возникает в связи с борьбой между должностными лицами, возникает постепенно, сначала из криков; затем начинается раскол на народной сходке; только нескоро и редко дело доходит до схватки врукопашную. Но кто слышал, чтобы мятеж вспыхнул ночью, когда не было произнесено ни слова, народной сходки не созывали, никакого закона не вносили? (78) Можно ли поверить тому, что на форум, с целью помешать внесению закона насчет меня, с мечом в руках спустился римский гражданин или вообще свободный человек, если не говорить о тех, кого этот несущий погибель и пропащий гражданин уже давно вспаивает кровью государства?[1668] Здесь я спрашиваю уже самого обвинителя, заявляющего жалобу на то, что Публий Сестий во время своего трибуната был окружен множеством людей и большой стражей: были ли они при нем в тот день? Несомненно, нет. Следовательно, дело государства потерпело поражение и потерпело его не на основании авспиций, не вследствие интерцессии или голосования, а из-за насильственных действий, рукопашной схватки, применения оружия. Если бы по отношению к Фабрицию совершил обнунциацию тот претор, который, как он говорил, производил наблюдения за небесными знамениями[1669], то государству, правда, был бы нанесен удар, но такой, который оно могло бы оплакивать; если бы интерцессию по отношению к Фабрицию совершил его коллега, то последний, правда, причинил бы государству ущерб, но причинил бы его согласно законам государства. Но чтобы ты[1670] еще до рассвета посылал новичков-гладиаторов, собранных тобой под предлогом ожидаемого эдилитета, вместе с убийцами, выпущенными из тюрьмы, чтобы ты сбрасывал должностных лиц с храма, учинял страшнейшую резню, очищал форум и, совершив все это вооруженной силой, обвинял того, кто себя обеспечил охраной не для того, чтобы напасть на тебя, но чтобы быть в состоянии защитить свою жизнь![1671]