(XXIX, 62) Затем он стал трибуном. К чему говорить мне о его исключительном величии духа и необычайной доблести? Вы помните тот день, когда он (в этот день храм был захвачен его коллегой, и все мы боялись за жизнь такого мужа и гражданина) с необычайной твердостью духа пришел в храм и успокоил кричавших людей своим авторитетом, а нападение бесчестных отразил своей доблестью[1632]. Он тогда пошел навстречу опасности, но сделал это по причине, о значительности которой мне теперь нет необходимости говорить. Но если бы он не повиновался той преступнейшей рогации о Кипре, государство было бы запятнано позором отнюдь не в меньшей степени; ведь рогация о самом Катоне, с упоминанием его по имени, была совершена уже после того, как царство было взято в казну. И вы сомневаетесь в том, что к Катону, отвергни он это поручение, была бы применена сила, так как показалось бы, что он один подрывает все, что было принято в этот год? (63) При этом он понимал также и следующее: коль скоро наше государство уже было запятнано взятием царства в казну, а этого пятна никто смыть не мог, то было полезнее, чтобы добро, которое могло бы достаться государству после всех зол, взял под свою охрану он сам, а не кто-либо другой. И какая бы любая другая сила ни изгнала его из нашего города, он все равно перенес бы это спокойно. И в самом деле, как мог он, годом ранее[1633] отказывавшийся бывать в сенате, где он все же видел бы меня участником своих государственных замыслов, спокойно оставаться в этом городе, после того как был изгнан я и в моем лице были осуждены как весь сенат, так и его собственное предложение? Нет, он отступил перед теми же обстоятельствами, что и я, перед бешенством того же человека, перед теми же консулами, перед теми же угрозами, кознями и опасностями. Бедствие я испытал большее, огорчение он — не меньшее.

(XXX, 64) На столь многочисленные и столь великие беззакония по отношению к союзникам, царям, независимым городским общинам[1634] консулы обязаны были заявить жалобу; ведь покровительству именно этих должностных лиц всегда поручались цари и чужеземные народы. Но прозвучал ли хоть раз голос консулов? Впрочем, кто стал бы их слушать, даже если бы они захотели жаловаться в полный голос? Да и разве пожалели бы о судьбе кипрского царя те люди, которые меня, гражданина, ни в чем не обвиненного, страдавшего во имя отечества, не только не защитили, пока я еще твердо держался на ногах, но даже не заслонили, когда я уже был повергнут наземь? Я отступил — если вы утверждаете, что плебс был мне враждебен, чего в действительно не было, — перед ненавистью; если ожидался всеобщий переворот — перед обстоятельствами; если подготовлялось насилие — перед оружием; если в деле были замешаны должностные лица — перед сговором; если существовала опасность для граждан — ради блага государства. (65) Почему тогда, когда предлагали проскрипцию о правах гражданина[1635] (уж не стану обсуждать, какого именно гражданина) и об его имуществе (хотя священными законами и Двенадцатью таблицами установлено, что предлагать привилегию[1636] о ком бы то ни было и совершать рогацию, касающуюся всей полноты гражданских прав, можно только в центуриатских комициях[1637]), голоса консулов слышно не было, почему в тот год — насколько это зависело от тех двух губителей нашей державы — было постановлено, что в собрании[1638], устроенном народным трибуном, возможно при посредстве мятежных наймитов на законном основании назвать имя любого гражданина и изгнать его из государства?

(66) Какие законы были объявлены в тот год, что́ многим сулили, что́ записывали, на что́ надеялись, что́ замышляли — стоит ли мне обо всем этом говорить? Какое место на земле не было уже распределено и предназначено тому или иному? Возможно ли было измыслить, пожелать, выдумать какое-либо официальное поручение, которое бы не было уже предоставлено и расписано? Какой только вид империя, вернее, какие только полномочия, какой только способ бить монету и выколачивать деньги не был изобретен? В какой области или в каком краю на земле, если только они были сколько-нибудь обширны, не было устроено царства? Какой царь не считал нужным в тот год либо купить то, чего у него не было, либо выкупить то, что у него было? Кто только у сената не выпрашивал наместничества, денег[1639], должности легата? Для людей, осужденных за насильственные действия[1640], подготовлялось восстановление в правах, соискание консульства — для самого «священнослужителя», знаменитого сторонника народа. Это удручало честных людей, обнадеживало бесчестных; это все проводил народный трибун, а консулы помогали.

(XXXI, 67) При таких обстоятельствах Гней Помпей, наконец, — позже, чем он сам хотел, и к крайнему неудовольствию тех, кто своими советами и внушенными ему ложными опасениями отвлек этого честнейшего и храбрейшего мужа от борьбы за мое восстановление в правах, — разбудил свою если еще и не усыпленную, то вследствие какого-то подозрения на время забытую им привычку заботиться о благе государства. Знаменитый муж, который своей доблестью победил и покорил преступнейших граждан[1641], злейших врагов, многочисленные народы, царей, дикие и неведомые нам племена, бесчисленные шайки морских разбойников[1642], а также и рабов[1643], который, завершив все войны на суше и на море, расширил державу римского народа до пределов мира, этот муж не допустил, чтобы вследствие злодеяния нескольких человек погибло государство, которое он не раз спасал не только своими разумными решениями, но и проливая свою кровь. Он снова приступил к государственной деятельности, авторитетом своим воспротивился тому, что угрожало, выразил свое недовольство тем, что произошло. Казалось, совершался какой-то поворот, позволявший надеяться на лучшее. (68) В июньские календы собравшийся в полном составе сенат единогласно принял постановление о моем возвращении из изгнания; докладывал Луций Нинний, чьи честность и доблесть, проявленные им в моем деле, не поколебались ни разу. Интерцессию совершил какой-то Лигур[1644], прихвостень моих недругов. Обстоятельства были уже таковы, а мое дело уже в таком положении, что оно, казалось, поднимало глаза и оживало. Всякий, кто в горестные для меня времена был сколько-нибудь причастен к злодейству Клодия, подвергался осуждению, куда бы он ни пришел, к какому бы суду ни был привлечен. Уже не находилось человека, который бы признался в том, что подал голос по моему делу. Брат мой выехал из Азии[1645] в глубоком трауре и в еще большем горе. Когда он подъезжал к Риму, все граждане со слезами и стонами вышли навстречу ему; более независимо заговорил сенат; спешно собирались римские всадники; зять мой Писон, которому не пришлось получить от меня и от римского народа награду за свою преданность, требовал от своего родича возвращения своего тестя; сенат отказывался рассматривать дела, пока консулы не доложат ему обо мне.

(XXXII, 69) Когда успех уже считался несомненным, когда консулы, связав себя сговором о провинциях и тем самым утратив какую бы то ни было независимость, в ответ на требования частных лиц внести в сенат предложение обо мне, говорили, что боятся Клодиева закона[1646], но уже не могли противиться этим требованиям, возник замысел убить Гнея Помпея. Когда он был раскрыт и оружие было захвачено[1647], Помпей, запершись, провел в своем доме все то время, пока мой недруг был трибуном. Промульгацию закона о моем возвращении из изгнания совершило восемь трибунов[1648]. Из этого можно было заключить не то, что у меня в мое отсутствие появились новые друзья (тем более в таком положении, когда даже из тех, кого я считал друзьями, некоторые мне друзьями не были), а что у моих друзей были всегда одни и те же стремления, но не всегда одна и та же возможность свободно проявлять их. Ибо из девяти трибунов, бывших ранее на моей стороне, один покинул меня в мое отсутствие — тот, кто себе присвоил прозвание самовольно, взяв его с изображений Элиев[1649], так что его имя, пожалуй, доказывает его принадлежность скорее к народу, чем к роду. (70) Итак, в тот же год, после избрания новых должностных лиц, когда все честные люди, доверяя им, стали твердо надеяться на улучшение общего положения, Публий Лентул первым взялся за мое дело и, опираясь на свои авторитет, подал за него свой голос[1650], несмотря на противодействие Писона и Габиния; на основании доклада восьмерых народных трибунов, он внес предложение, исключительно благоприятное для меня. Хотя он и видел, что для его славы и для высокой оценки его величайшего благодеяния более важно, чтобы это дело было отложено до его консульства, он все же предпочел, чтобы оно было завершено, хотя бы при посредстве других людей, возможно раньше, а не им самим, но позже.