(XXIV, 62) Закона насчет меня издано не было; в суд я вызван не был; я уехал, не получив вызова; даже по твоему признанию я был полноправным гражданином, когда мой дом на Палатине и усадьба в Тускульской области передавались — дом одному, а усадьба другому консулу (так их называли); на глазах у римского народа мраморные колонны от моих строений перетаскивали к теще консула, а во владение консула-соседа переносили не только обстановку и украшения усадьбы, но даже деревья, в то время как усадьбу разрушали до основания не из жадности к поживе (в самом деле, велика ли там была пожива?), а из ненависти и жестокости[1421]. Дом на Палатине горел не вследствие несчастного случая, а от явного поджога. Консулы пировали и принимали поздравления от заговорщиков, причем один из консулов говорил, что был усладой Катилины, другой — что он родственник Цетега[1422]. (63) От этих насильственных действий, понтифики, от этого злодеяния, от этого бешенства я телом своим заслонил всех честных людей и принял на себя весь натиск раздоров, всю долго накоплявшуюся силу негодяев, которая, укоренившись вместе с затаенной и молчаливой ненавистью, уже вырывалась наружу при столь наглых главарях; в меня одного попали факелы консулов, брошенные рукой трибуна, в мое тело вонзились все преступные копья заговора, которые я некогда притупил. Но если бы я и захотел вооруженной силой сразиться против силы, как это находили нужным многие храбрейшие мужи, то я бы либо победил, — что сопровождалось бы большим истреблением негодяев, которые все же были гражданами, — либо (и это было самым желательным для них) пал вместе с государством, после гибели всех честных людей. (64) Но я уже видел перед собой свое быстрое и чрезвычайно почетное возвращение в случае, если сенат и римский народ будут живы, и понимал, что на более долгий срок не возможно такое положение, при котором мне нельзя было бы находиться в том государстве, которое я спас. Но если бы мне это и не удалось, то неужели я бы поколебался — в то время как прославленные мужи из числа наших граждан, как я слышал и читал, бросались, желая спасти войско, в самую гущу врагов, на верную смерть — сделать все ради спасения государства, и притом находясь в лучшем положении, чем были Деции?[1423] Ведь они даже не могли слышать, как их прославляли, а я мог бы даже видеть воочию свою славу. (XXV) Поэтому бешенство твое, Клодий, пошло на убыль, нападки твои были тщетны; ведь на то, чтобы довести меня до моего тяжелого положения, были затрачены все силы всех злодеев. Несправедливость была так велика и потрясения так сильны, что не оставляли места для новой жестокости.

(65) Ближайшим соратником моим был Катон. Что тебе было делать? Положение не допускало, чтобы тот, кто был связан со мной дружбой, разделил со мной также и несправедливость, постигшую меня. Что ты мог сделать? Выпроводить его для сбора денег на Кипре?[1424] Пожива пропадает, но найдется другая. Лишь бы удалить его отсюда! Так ненавистного Марка Катона, словно в виде милости, высылают на Кипр. Изгоняют двоих, которых бесчестные люди не могли видеть, — одного, оказав ему позорнейший почет, другого, ввергнув его в почетнейшее несчастье. (66) А дабы вы знали, что Клодий всегда был врагом не людям, а доблестям, я скажу, что он, изгнав меня, удалив Катона, обратился именно против того человека, по чьему совету и с чьей помощью он, как говорил, и сделал все то, что совершил, и делал все то, что совершал: он понимал, что Гней Помпей, который, как он видел, по всеобщему признанию главенствовал среди граждан, в дальнейшем не станет потворствовать его бешенству. Клодий, вырвав хитростью из-под охраны Помпея его пленного врага[1425], сына одного царя, приятеля своего, оскорбив храбрейшего мужа этим беззаконием, надеялся сразиться с ним при помощи тех же войск, против которых я отказался биться, так как это представляло опасность для честных людей; вначале Клодий рассчитывал на помощь консулов; впоследствии Габиний расторг этот союз, но Писон все-таки остался верен ему. (67) Вы видели, какие побоища он устроил тогда, какие избиения камнями, скольких людей он запугал, как легко было ему — хотя наиболее стойкие люди из числа его сторонников тогда уже покинули его — мечом и беспрерывными кознями лишить Гнея Помпея возможности бывать на форуме и в Курии и принудить его оставаться дома. На основании этого можете судить, как велика была та сила, когда она возникла и была собрана, коль скоро она внушила ужас Гнею Помпею, уже рассеянная и уничтоженная.

(XXVI, 68) Поняв это, Луций Котта, дальновиднейший муж и лучший друг государству, мне и правде, в январские календы внес предложение[1426]; он не счел нужным вносить закон о моем возвращении из изгнания. Он сказал, что я проявил заботу о государстве, отступил перед бурей, вам и другим гражданам оказался лучшим другом, чем себе и своим родным, что я был изгнан насильственно, оружием, беспримерным самовластьем[1427], после вербовки людей, произведенной в расчете на резню; что о лишении меня гражданских прав никакого предложения нельзя было внести, что ни одной записи, составленной согласно закону, не было, поэтому ничто не может иметь силы; что все было совершено вопреки законам и обычаю предков, опрометчиво, беспорядочно, насильственно и безумно и что, будь это законом, ни консулам нельзя было бы докладывать сенату, ни ему самому — вносить предложение[1428]; но так как ныне происходит и то, и другое, то не надо принимать постановления о том, чтобы обо мне был проведен закон, дабы то, что законом не являлось, не было признано таковым. Более справедливого, более строгого, более честного, более полезного для государства предложения быть не могло. Ведь тем, что злодеяние и безумие Клодия были заклеймены, подобное бедствие для государства предотвращалось и на будущее время. (69) Да и Гней Помпей, который внес насчет меня весьма лестное предложение, и вы, понтифики, защитившие меня своим мнением и авторитетом, не могли не понять, что это отнюдь не закон, а скорее пламя, вспыхнувшее в связи с событиями, преступный интердикт[1429], голос безумия.

Однако вы приняли меры, чтобы я никогда не мог вызвать против себя недовольство в народе, если я, как может показаться, буду восстановлен в правах без его решения. Из тех же соображений сенат согласился с храбрейшим мужем Марком Бибулом, предложившим вам принять постановление насчет моего дома, не потому, чтобы сомневался в том, что все совершенное Клодием противоречит законам, требованиям религии, праву, но для того, чтобы при таком множестве бесчестных людей не появился когда-либо человек, который мог бы сказать, что на мои строения в какой-то степени распространяется религиозный запрет. Ведь сенат, сколько бы раз он ни принимал решение насчет меня, всякий раз признавал, что тот закон не действителен, так как записью Клодия запрещалось вносить какое бы то ни было предложение. (70) И та достойная пара, Писон и Габиний, это поняла; самый полный состав сената изо дня в день требовал от них доклада обо мне, эти люди, столь строго соблюдавшие законы и судебные постановления, говорили, что самое дело они вполне одобряют, но закон Клодия им препятствует. Это была правда; ибо они действительно наталкивались на препятствие — в виде того закона, который тот же Клодий провел насчет Македонии и Сирии[1430]. (XXVII) Этого закона ты, Публий Лентул, ни как частное лицо, ни как консул, никогда не признавал; ибо ты, уже как избранный консул, не раз вносил обо мне предложение на основании доклада народных трибунов; начиная с январских календ и вплоть до того времени, пока мое дело не было закончено, ты докладывал обо мне, ты объявил закон и внес его. Будь закон Клодия действителен, тебе нельзя было бы совершить ничего подобного. Мало того, твой коллега Квинт Метелл, прославленный муж, хотя и был братом Публия Клодия, не признал законом того, что признали таковым совсем посторонние Клодию люди, Писон и Габиний; он вместе с тобой докладывал обо мне сенату. (71) Ну, а как же эти люди, побоявшиеся законов Клодия, соблюдали другие законы? По крайней мере, сенат, чье суждение о правомерности законов наиболее веское, сколько раз его ни запрашивали насчет меня, всякий раз признавал, что этот закон не действителен. Это же самое ты, Лентул, предусмотрел в том законе, который ты провел насчет меня. Ведь в нем не было предложено разрешить мне вернуться в Рим, а было предложено вернуться; ибо ты хотел не внести предложение о дозволении уже дозволенного, но предоставить мне такое положение в государстве, чтобы было ясно, что я приглашен по воле римского народа, а не восстановлен в гражданских правах.