(XXXI, 82) Далее, даже если о лишении меня прав и никогда не было написано в самой твоей рогации, за которую Фидулий, по его словам, не голосовал (а ведь ты, желая возвеличить свои деяния во время своего блистательного трибуната, ссылаешься на великие достоинства такого человека и за него, как своего поручителя, держишься крепко), итак, если ты не вносил насчет меня предложения о том, чтобы я не только не был в числе граждан, но и лишился того положения, какое я занял на основании почетных должностей, предоставленных мне римским народом, то как же ты все-таки решаешься оскорблять своими речами того, кого, после неслыханного преступления прежних консулов, как видишь, почтили своими решениями сенат, римский народ, вся Италия? Того, о ком даже в его отсутствие ты, на основании своего собственного закона, не мог утверждать, что он не сенатор? И в самом деле, где провел ты закон о запрещении предоставлять мне воду и огонь? Те предложения, какие Гай Гракх провел о Публии Попилии, а Сатурнин — о Метелле[1442], эти величайшие мятежники внесли о честнейших гражданах не в той форме, чтобы предоставлять воду и огонь «оказалось запрещенным» (так это не могло быть проведено), но чтобы «было запрещено». Где сделал ты оговорку о том, чтобы цензор не вносил меня в список сенаторов в подобающем мне месте списка? Обо всех, даже об осужденных людях, подвергнутых такому интердикту, это записано в законах. (83) Спроси же об этом у Клодия, составителя твоих законов; вели ему явиться; он, конечно, прячется, но если ты прикажешь его разыскать, его найдут у твоей сестры, притаившимся, с опущенной головой. Но если никто, будучи в здравом уме, никогда не называл изгнанником твоего отца[1443], клянусь богом верности, выдающегося и непохожего на вас гражданина, который, после того как народный трибун совершил промульгацию о нем, отказался явиться в суд ввиду несправедливостей, царивших в памятные нам времена Цинны, и был лишен империя; если законная кара не навлекла на него позора, так как постигла его во времена произвола, то могла ли кара, установленная для осужденного, быть применена ко мне, кому никогда не был назначен срок явки в суд, кто и не был обвинен и никогда не был привлечен к суду народным трибуном, тем более такая кара, которая не указана даже в самой рогации? (XXXII, 84) Обрати при этом внимание на разницу между величайшей несправедливостью, постигшей твоего отца, и моей судьбой и моим положением. Имя твоего отца, честнейшего гражданина, сына прославленного мужа (будь твой отец жив, ты, ввиду его строгости, конечно, не был бы жив), цензор Луций Филипп[1444], его племянник, пропустил, оглашая список сенаторов; ибо он не мог объяснить, почему не должно оставаться в силе то, что было решено при том государственном строе, при котором он в те самые времена захотел быть цензором. Что касается меня, то цензорий[1445] Луций Котта, принеся клятву, сказал в сенате, что если бы он был цензором в мое отсутствие, то назвал бы меня в числе сенаторов в мою очередь.

(85) Кто назначил судью на мое место?[1446] Кто из моих друзей составил завещание в мое отсутствие, не уделив мне того же, что уделил бы мне, будь я в Риме?[1447] Кто, уже не говорю — из числа граждан, но даже из числа союзников поколебался принять меня вопреки твоему закону и мне помочь? Наконец, весь сенат задолго до внесения закона обо мне постановил выразить благодарность тем городским общинам, которые приняли Марка Туллия, — и только? Да нет же, — гражданина с величайшими заслугами перед государством[1448]. И один ты, злонамеренный гражданин, утверждаешь, что, будучи восстановлен в правах, не является гражданином тот, кого и во время его изгнания весь сенат всегда считал, не говорю уже — гражданином, нет, даже выдающимся гражданином!

(86) Правда, нам скажут, что по свидетельству летописей римского народа и памятников древности знаменитый Кесон Квинкций[1449], Марк Фурий Камилл[1450] и Гай Сервилий Агала[1451], несмотря на свои величайшие заслуги перед государством, все же испытали на себе силу гнева народа, возбужденного против них; однако, после того как они, осужденные центуриатскими комициями, удалились в изгнание, тот же народ, смилостивившись, снова восстановил их в их прежнем высоком положении. Но если — даже несмотря на то, что они были осуждены, — их несчастья не только не уменьшили славы их знаменитого имени, но принесли ему почет (ибо, хотя и больше хочется завершить свой жизненный путь, не изведав скорби и несправедливости, все же сожаление сограждан об отсутствии человека больше способствует его бессмертной славе, чем жизнь, прошедшая без какого-либо унижения), то неужели мне, уехавшему без какого бы то ни было приговора народа и восстановленному в правах на основании почетнейших решений всех граждан, эти несчастья принесут хулу и обвинения? (87) Храбрым гражданином и стойким сторонником честнейших людей всегда был Публий Попилий; но из всей его жизни ничто так не прославило его, как постигшее его несчастье. И в самом деле, кто теперь помнил бы о его больших заслугах перед государством, если бы он не был изгнан бесчестными людьми и возвращен при посредстве честных? Квинт Метелл был прославленным императором[1452], выдающимся цензором, человеком, преисполненным достоинства в течение всей своей жизни; все же заслуги этого мужа увековечило его несчастье.

(XXXIII) Если им, изгнанным несправедливо, но все-таки на основании законов, и возвращенным, после того как были убиты их недруги, по предложению трибунов, — не по решению сената, не центуриатскими комициями[1453], не на основании постановлений Италии, не по требованию граждан — несправедливость недругов не принесла позора, то неужели ты думаешь, что твое злодеяние должно принести позор мне? Ведь я уехал незапятнанным, отсутствовал вместе с государством и вернулся с величайшим достоинством, еще при тебе и в то время, когда один твой брат, консул, способствовал моему возвращению, а другой брат, претор, согласился на него. (88) И если бы римский народ, разгневавшись или возненавидев меня, удалил меня из среды граждан, а потом сам же, вспомнив о моих заслугах перед государством, одумался и заклеймил допущенные им безрассудство и несправедливость, восстановив меня в правах, то даже и тогда никто, конечно, не был бы столь безумен, чтобы подумать, что такое суждение народа должно было меня не возвеличить, а обесчестить. А уж теперь, так как ни один человек не привлекал меня к суду народа, так как я и не мог быть осужден, не будучи предварительно обвинен; наконец, так как я даже не был изгнан при таких обстоятельствах, что не мог бы одержать верх, если бы стал бороться; напротив, так как римский народ меня всегда защищал, возвеличивал и отличал, то на основании чего кто-либо может поставить себя выше меня именно в глазах народа?

(89) Или ты думаешь, что римский народ составляют те люди, которых нанимают за плату, толкают на насильственные действия против должностных лиц, подстрекают к тому, чтобы они осаждали сенат, изо дня в день стремились к резне, к поджогам, к грабежам? Этот народ ты мог собрать, только заперев лавки; этому народу ты дал вожаков в лице Лентидиев, Лоллиев, Плагулеев, Сергиев[1454]. Ну и достойный образ римского народа, которого должны страшиться цари, чужеземные народы, далекие племена, — этот сброд, сборище рабов, наймитов, преступников, нищих! (90) Истинную красоту, подлинный облик римского народа ты видел на поле[1455] тогда, когда даже у тебя была возможность произнести речь вопреки суждению и стремлению сената и всей Италии. Вот этот народ и есть властитель над царями, повелитель всех племен; ты, злодей, видел его в тот прекрасный день, когда все первые граждане, все люди всех сословий и возрастов были уверены, что они, подавая голос, решают вопрос не о благополучии одного гражданина, а о гражданских правах вообще; наконец, когда люди пришли на поле, заперев уже не лавки, а муниципии. (XXXIV, 91) При таком народе я — если бы тогда в государстве были подлинные консулы или даже если бы консулов совсем не было — без всякого труда дал бы отпор твоему безудержному бешенству и нечестивой преступности. Но я не хотел защищать дело государства от насильственных действий вооруженных людей, не располагая поддержкой должностных лиц государства, и не потому, чтобы я не одобрял насильственных действий, совершенных частным лицом Публием Сципионом[1456], храбрейшим мужем, против Тиберия Гракха; ведь консул Публий Муций, который сам, как считалось, показал себя человеком в государственных делах нерешительным, не только тут же защитил, но и превознес в многочисленных постановлениях сената поступок Сципиона; мне же предстояло с оружием в руках биться, если бы ты пал, с консулами или, если бы ты остался в живых, и с тобой и с ними. (92) В те времена было и многое другое, чего следовало бояться. Государство, клянусь богом верности, попало бы в руки рабов: до такой степени нечестивцами руководила ненависть к честным людям, овладевшая их преступными умами со времен прежнего заговора. Но ведь ты запрещаешь мне даже похвалиться; по твоим словам, то, что я обычно говорю о себе, нестерпимо, и ты как человек остроумный даже заявляешь тонко и изящно, что я склонен называть себя Юпитером, а Минерву — своей сестрой. Я не столь дерзок, чтобы называть себя Юпитером, и не столь необразован, чтобы считать Минерву сестрой Юпитера. Но я, по крайней мере, выбрал в сестры деву, а ты не потерпел, чтобы твоя собственная сестра осталась девой. Но смотри, как бы у тебя самого не вошло в привычку называть себя Юпитером, потому что ты по праву можешь звать одну и ту же женщину и сестрой и женой[1457]. (XXXV, 93) А так как ты упрекаешь меня в том, что я склонен сверх меры прославлять себя, то кто, скажи, когда-либо слышал от меня речи о себе самом, кроме случаев, когда я был вынужден о себе говорить и когда это было необходимо? Если я, когда мне бросают обвинения в хищениях, в подкупах, в разврате, имею обыкновение отвечать, что благодаря моим решениям и трудам, ценой угрожавших мне опасностей отечество было спасено, то это означает, что я не столько хвалюсь своими действиями, сколько отвергаю брошенные мне обвинения. Но если до нынешнего тяжелейшего для государства времени меня никогда не упрекали ни в чем, кроме жестокости, проявленной мной только один раз и именно тогда, когда я избавил отчизну от гибели, то подобало ли мне совсем не отвечать на эту хулу или же отвечать униженно? (94) Я действительно всегда думал, что для самого государства важно, чтобы я речами своими напоминал о величии и славе того прекрасного поступка, который я с одобрения сената и с согласия всех честных людей совершил для спасения отечества, тем более, что в нашем государстве мне одному было дозволено клятвенно заявить в присутствии римского народа, что город этот и государство это остались невредимыми ценой моих усилий[1458]. Голоса, осуждавшие меня за жестокость, уже умолкли, так как все относятся ко мне не как к жестокому тиранну, а как к самому нежному отцу, желанному, обретенному вновь, призванному стараниями всех граждан. (95) Возникло другое обвинение: мне ставят в вину мой отъезд. На это обвинение я не могу отвечать, не превознося самого себя. В самом деле, понтифики, что должен я говорить? Что я бежал, сознавая за собой какой-то проступок? Но то, что мне ставили в вину, проступком не было; нет, это было со дня появления людей на земле прекраснейшим деянием. Что я испугался суда народа? Но никакой суд мне не угрожал, а если бы он и состоялся, то я, выйдя из него, прославился бы вдвое больше Что у меня не было защиты в лице честных людей? Это ложь. Что я испугался смерти? Подлая клевета. (XXXVI, 96) Следует сказать то, чего я не сказал бы, если бы меня к этому не вынуждали (ведь я никогда не говорил о себе ничего, чтобы стяжать славу, а говорил лишь ради того, чтобы отвести обвинение); итак, я говорю и говорю во всеуслышание: когда под предводительством народного трибуна, с согласия консулов, — в то время как сенат был подавлен, римские всадники запуганы, а граждане были в смятении и тревоге — все негодяи и заговорщики в своем раздражении нападали не столько на меня, сколько в моем лице на всех честных людей, я понял, что в случае моей победы от государства сохранятся ничтожные остатки, а в случае моего поражения не останется ничего. Решив это, я оплакал разлуку с несчастной женой, одиночество горячо любимых детей, несчастье преданнейшего и наилучшего брата, находившегося в отсутствии, неожиданное разорение благоденствующей семьи. Но жизнь своих сограждан я поставил выше всего и предпочел, чтобы государство пошло на уступки и согласилось на отъезд одного человека, а не пало вместе со всеми гражданами. Я надеялся, что я, поверженный, смогу подняться, если храбрые мужи будут живы; так это и произошло; но в случае своей гибели вместе с честными людьми я не видел никакой возможности для возрождения государства.