(72) И такого человека, как я, ты, чудовище и губитель, даже осмелился назвать изгнанником[1431], ты, запятнавший себя такими тяжкими преступлениями и гнусностями, что всякое место, где ты только появлялся, становилось местом изгнания? И в самом деле, кто такой изгнанник? Название это само по себе означает несчастье, но не позор. Когда же оно позорно? В действительности тогда, когда это кара за преступление, а по общему мнению, также и в том случае, когда это кара, связанная с осуждением[1432]. Так разве я — собственным ли проступком или по решению суда — заслужил это имя? Проступком? Сказать это теперь не смеешь ни ты, которого твои сподвижники называют «удачливым Катилиной», ни кто бы то ни было из тех, кто говаривал это ранее. Теперь ни один человек, как бы неопытен он ни был, не назовет моих действий во время моего консульства преступлением, да и нет никого, кто был бы отечеству столь враждебен, чтобы не признать, что оно спасено моими решениями. (XXVIII, 73) И в самом деле, есть ли на земле какой-либо общественный совет, большой ли или малый, который бы не вынес о моих действиях решения, самого желательного и самого лестного для меня? Наиболее высокий совет — как для римского народа, так и для всех народов, племен и царей — это сенат; он и постановил, чтобы все те, кто хочет блага государства, прибыли защищать одного меня, и указал, что государство не осталось бы невредимым, если бы меня не было, что оно вообще не будет существовать, если я не возвращусь из изгнания. (74) Следующее сословие после сенаторского — всадническое; все общества откупщиков приняли о моем консульстве и моих действиях самые почетные и самые лестные для меня постановления. Писцы, занимающиеся под нашим началом составлением отчетов и записей по делам государства, хотели, чтобы их суждение и мнение об услугах, оказанных мной государству, не оставалось неизвестным. В этом городе нет ни одной коллегии, ни сельских жителей, ни жителей холмов[1433] (ведь наши предки повелели, чтобы у городского плебса были свои небольшие собрания и как бы советы), которые бы не приняли самых почетных решений не только о моем возвращении, но и о моих заслугах. (75) В самом деле, к чему мне упоминать о тех внушенных богами и бессмертных постановлениях муниципиев, колоний и всей Италии, по которым я, как мне кажется, словно по ступеням, взошел на небо, не говорю уже — возвратился в отечество? А каков был тот день[1434], когда ты, Публий Лентул, предлагал закон насчет меня, а римский народ сам увидел и понял, как он велик и как велико его достоинство? Ведь все знают, что никогда, ни при каких комициях Марсово поле не радовало глаза такой многолюдностью, такой блистательностью присутствующих, разных людей, людей всех возрастов и сословий. Умалчиваю о единомыслии и о единодушном мнении всех городских общин, народов, провинций, царей, наконец, всего мира насчет моих заслуг перед всеми людьми. Каковы были мой приезд и мое вступление в Рим?[1435] Как меня приняло отечество? Так ли, как оно должно было принять возвращенные ему и восстановленные свет и благополучие, или же как жестокого тиранна? Ведь вы, приспешники Катилины, не раз называли меня этим именем. (76) Поэтому один тот день, когда римский народ почтил меня, явившись ликующими толпами и проводив от городских ворот до Капитолия, а оттуда до моего дома, был для меня столь приятен, что мне, пожалуй, не только не надо было бороться против твоего преступного насилия, но даже надо было стремиться испытать его. Таким образом, мое несчастье (если его надо так называть) искоренило этот род клеветы, чтобы никто уже не осмелился порицать мое консульство, одобренное столь многими, столь высокими, столь лестными суждениями, свидетельствами и официальными решениями. (XXIX) И если ты своей хулой не только ничуть не позоришь меня, но даже прославляешь мои заслуги, то можно ли увидеть или вообразить себе более безумное существо, чем ты? Ведь ты, хуля меня одновременно за два разных поступка, тем самым признаешь, что отечество было спасено мною дважды: один раз, когда я совершил то, что, по всеобщему утверждению, следовало бы, если это возможно, объявить бессмертным деянием, а ты счел нужным покарать; вторично, когда ожесточенное нападение на всех честных людей, совершенное тобой и, кроме тебя, многими другими, я принял на себя, чтобы мне не пришлось, взявшись за оружие, подвергать опасности то государство, которое я спас безоружный.

(77) Теперь допустим, что не за преступление понес я кару, но был осужден по суду. За что? Кто привлекал меня когда-либо к суду на основании того или иного закона? Кто требовал меня в суд? Кто мне назначал день явки? Так может ли нести наказание, установленное для осужденного, человек, который осужден не был? Разрешено ли это трибуну или народу? Впрочем, когда же проявил ты себя сторонником народа, кроме того случая, когда ты совершил жертвоприношение за народ?[1436] Но предки оставили нам закон, гласящий, что римский гражданин может утратить право распоряжаться самим собой и свои гражданские права только при условии своего собственного согласия, что ты мог понять на своем личном примере: хотя при твоей адопции ничего не было совершено законно, тебя, я уверен, все же спросили, согласен ли ты на то, чтобы Публий Фонтей имел по отношению к тебе право жизни и смерти, как по отношению к сыну? Поэтому я и спрашиваю: если бы ты дал отрицательный ответ или промолчал, а тридцать курий все же приняли такое постановление, имело ли бы оно силу? Разумеется, нет. Почему же? Потому, что предки наши, которые держали сторону народа не притворно и не ложно, а искренне и мудро, составили законы так, что ни один гражданин не может утратить свободы против своей воли. (78) Более того, по их повелению, даже если децемвиры[1437] вынесут несправедливый приговор по делу о свободе, то и в этом случае уже решенное дело может (и это установлено только для дел такого рода) пересматриваться, сколько бы раз осужденный этого ни пожелал. Что же касается гражданских прав, то никто никогда не должен их терять без своего согласия, несмотря ни на какое повеление народа. (XXX) Римские граждане, выезжавшие в латинские колонии, могли становиться латинянами только в том случае, если давали на это согласие и вносили свои имена в списки; осужденные за уголовные преступления лишались прав нашего гражданства только после того, как их принимали в число граждан того места, куда они прибывали с целью «перемены местожительства», то есть переселения. Но поступать так их заставляли не лишением гражданских прав, а запретом предоставлять им кров, воду и огонь. (79) Римский народ по предложению диктатора Луция Суллы[1438], внесенному им в центуриатские комиции, отнял у муниципиев гражданские права, отнял у них и землю; решение о земле было утверждено, так как на то была власть народа; лишение гражданских прав не осталось в силе даже в течение того времени, пока оставалось в силе оружие Суллы. У жителей Волатерры, хотя они тогда даже не сложили еще оружия, Луций Сулла, победитель, восстановив государственную власть, не смог отнять гражданских прав при посредстве центуриатских комиций, и поныне жители Волатерры, не говорю уже — как граждане, но как честнейшие граждане, вместе с нами пользуются этими гражданскими правами. А мог ли Публий Клодий, ниспровергнув государственную власть, лишить гражданских прав консуляра, созвав собрание, наняв шайки не только неимущих людей, но даже и рабов, во главе с Фидулием, который утверждает, что его самого в тот день в Риме не было? (80) А если его не было в Риме, то как велика твоя наглость! Ведь ты вырезал [на меди] его имя! Насколько безвыходно было твое положение, когда, даже солгав, ты не мог представить лучшего поручителя! Но если он подал свой голос первым, что ему было легко сделать, так как он за неимением крова переночевал на форуме, то почему ему было не поклясться, что он был в Гадах, раз ты доказал, что ты был в Интерамне?[1439] Итак, ты, сторонник народа, думаешь, что наши гражданские права и свобода должны быть ограждены законом, гласящим, что в случае, если на вопрос народного трибуна: «Повелеваете ли вы, приказываете ли вы, …» сотня Фидулия скажет, что она повелевает и приказывает, каждый из нас может утратить свои гражданские права? Если это так, то предки наши не были сторонниками народа; ведь они свято установили такие законы о гражданских правах и свободе, которые не могут быть поколеблены ни силой обстоятельств, ни полномочиями должностных лиц, ни уже принятым судебным решением, ни, наконец, властью всего римского народа, которая в остальных делах — всего выше. (81) А ты, похититель гражданских прав, провел закон насчет уголовных преступлений[1440] в угоду какому-то Менулле из Анагнии[1441], который в благодарность за этот закон воздвиг тебе статую в моих владениях, чтобы само это место, ввиду твоего столь великого преступления, опровергло законность и надпись на статуе. Это обстоятельство причинило виднейшим членам анагнийского муниципия гораздо большее огорчение, чем то, какое им причинили преступления, совершенные в Анагнии этим гладиатором.