(78) Обвинитель нам угрожает допросом и пыткой рабов. Хотя я в этом и не вижу опасности, но все же при пытке решающее значение имеет боль; все зависит от душевных и телесных качеств каждого человека; пыткой руководит председатель суда; показания направляются произволом; надежда изменяет их, страх лишает силы, так что в таких тисках места для истины не остается. Пусть же будет подвергнута пытке жизнь Публия Суллы; ее надо спросить, не таится ли в ней разврат, не скрываются ли в ней злодеяние, жестокость, дерзость. В деле не будет допущено ни ошибки, ни неясности, если вы, судьи, будете прислушиваться к голосу жизни на всем ее протяжении — к тому голосу, который должен быть признан самым правдивым и самым убедительным. (79) В этом деле нет свидетеля, которого бы я боялся; думаю, что никто ничего не знает, ничего не видел, ничего не слыхал. Но все-таки, если вас, судьи, ни мало не заботит судьба Публия Суллы, то позаботьтесь о своей собственной судьбе. Ведь для вас, проживших свою жизнь вполне безупречно и бескорыстно, чрезвычайно важно, чтобы дела честных людей не оценивались по произволу или на основании неприязненных или легковесных показаний свидетелей, но чтобы при крупных судебных делах и внезапно возникающих опасностях свидетельницей была жизнь каждого из нас. Не подставляйте ее, судьи, под удары ненависти, обезоруженную и обнаженную, не отдавайте ее во власть подозрения. Оградите общий оплот честных людей, закройте перед бесчестными путь в их прибежища. Пусть наибольшее значение для наказания и оправдания имеет сама жизнь, которую, как видите, легче всего обозреть полностью в ее существе и нельзя ни вдруг изменить, ни представить в искаженном виде.

(XXIX, 80) Что же? Мое влияние (а о нем всегда следует говорить, хотя я буду говорить о нем скромно и умеренно), повторяю, неужели это мое влияние — коль скоро от прочих судебных дел, связанных с заговором, я отстранился, а Публия Суллу защищаю — все-таки ему совсем не поможет? Неприятно, быть может, говорить это, судьи! Неприятно, если мы высказываем какие-то притязания; если мы сами о себе не молчим, когда о нас молчат другие, это неприятно; но если нас оскорбляют, если нас обвиняют, если против нас возбуждают ненависть, то вы, судьи, конечно, согласитесь с тем, что свободу мы имеем право за собой сохранить, если уж нам нельзя сохранить свое достоинство. (81) Здесь было выставлено обвинение против всех консуляров в целом, так что звание, связанное с наивысшим почетом, теперь, видимо, скорее навлекает ненависть, нежели придает достоинство. «Они, — говорит обвинитель, — поддержали Катилину[1178] и высказали похвалу ему». Но в ту пору заговор не был явным, не был доказан; они защищали своего друга, поддерживали умолявшего; ему грозила страшная опасность, поэтому они не вдавались в гнусные подробности его жизни. Более того, твой отец, Торкват, в бытность свою консулом, был заступником в деле Катилины, обвиненного в вымогательстве[1179], — человека бесчестного, но обратившегося к нему с мольбами, быть может, дерзкого, но в прошлом его друга. Поддерживая Катилину после поступившего к нему доноса о первом заговоре, твой отец показал, что кое о чем слыхал, но этому не поверил. «И он же не поддержал его во время суда по другому делу[1180], хотя другие поддерживали его». — Если сам он впоследствии узнал кое-что, чего не знал во время своего консульства, то тем, кто и впоследствии ничего не слыхал, это простительно; если же на него подействовало первое обстоятельство, то неужели оно с течением времени должно было стать более важным, чем было с самого начала? Но если твой отец, даже подозревая грозившую ему опасность, все же, по своему милосердию, отнесся с уважением к заступникам бесчестнейшего человека, если он, восседая в курульном кресле, своим достоинством — и личным, и как консул — почтил их, то какое у нас основание порицать консуляров, поддерживавших Катилину? — (82) «Но они же не поддержали тех, кто до суда над Суллой был судим за участие в заговоре». — Они решили, что людям, виновным в столь тяжком злодеянии, они не должны оказывать никакой поддержки, никакого содействия, никакой помощи. К тому же — я хочу поговорить о непоколебимости и преданности государству, проявленных теми людьми, чьи молчаливая строгость и верность говорят сами за себя и не нуждаются в красноречивых украшениях, — может ли кто-нибудь сказать, что когда-либо существовали более честные, более храбрые, более стойкие консуляры, нежели те, какие были во время опасных событий, едва не уничтоживших государства? Кто из них, когда решался вопрос о всеобщем спасении не голосовал со всей честностью, со всей храбростью, со всей непоколебимостью? Но я говорю не об одних только консулярах; ведь общая заслуга виднейших людей, бывших тогда преторами[1181], и всего сената заключается в том, что все сословие сенаторов проявило такую доблесть, такую любовь к государству, такое достоинство, каких не припомнит никто; так как намекнули на консуляров, то я и счел нужным сказать именно о них то, что, как мы все можем засвидетельствовать, относится и ко всем другим: из людей этого звания не найдется никого, кто не посвятил бы делу спасения государства всю свою преданность, доблесть и влияние.

(XXX, 83) Как? Неужели я, который никогда не восхвалял Катилину, я, который в свое консульство отказал Катилине в заступничестве, я, который дал свидетельские показания о заговоре, направленные против некоторых других людей, неужели я кажусь вам настолько утратившим здравый смысл, настолько забывшим свою непоколебимость, настолько запамятовавшим все совершенное мной, что я, после того как в бытность свою консулом вел войну с заговорщиками, теперь, по вашему мнению, желаю спасти их предводителя и намереваюсь защищать дело и жизнь того, чей меч я недавно притупил и пламя погасил? Клянусь богом верности[1182], судьи, даже если бы само государство, спасенное моими трудами и ценой опасностей, угрожавших мне, величием своим не призвало меня вновь быть строгим и непоколебимым, то все же от природы нам свойственно всегда ненавидеть того, кого мы боялись, с кем мы сражались за жизнь и достояние, от чьих козней мы ускользнули. Но так как дело идет о моем наивысшем почете, об исключительной славе моих деяний, так как всякий раз, как кого-либо изобличают в участии в этом преступном заговоре, оживают и воспоминания о спасении, обретенном благодаря мне, то могу ли я быть столь безумен, могу ли я допустить, чтобы то, что я совершил ради всеобщего спасения, казалось совершенным мной скорее благодаря случаю и удаче, чем благодаря моей доблести и предусмотрительности? (84) «Какой же из этого вывод, — пожалуй, скажет кто-нибудь, — ты настаиваешь на том, что Публия Суллу следует признать невиновным именно потому, что его защищаешь ты?» Нет, судьи, я не только не приписываю себе ничего такого, в чем тот или иной из вас мог бы мне отказать; даже если все воздают мне должное в чем-либо, я это возвращаю и оставляю без внимания. Не в таком государстве нахожусь я, не при таких обстоятельствах подвергся я всяческим опасностям, защищая отечество, не так погибли те, кого я победил, и не так благодарны мне те, кого я спас, чтобы я пытался добиться для себя чего-то большего, нежели то, что могли бы допустить все мои недруги и ненавистники. (85) Может показаться удручающим, что тот, кто напал на след заговора, кто его раскрыл, кто его подавил, кому сенат выразил благодарность в особенно лестных выражениях[1183], в чью честь (чего никогда не делалось для человека, носящего тогу) он назначил молебствия[1184], говорит на суде: «Я не стал бы защищать Публия Суллу, если бы он участвовал в заговоре». Но я и не говорю ничего удручающего; я говорю лишь то, что в этих делах, касающихся заговора, относится не к моему влиянию, а к моей чести: «Я, напавший на след заговора и покаравший за него, в самом деле не стал бы защищать Суллу, если бы думал, что он участвовал в заговоре». Так как именно я, судьи, расследовал все то, что было связано с такими большими опасностями, угрожавшими всем, именно я многое выслушивал, хотя верил не всему, но все предотвращал, то я говорю то же, что я уже сказал вначале: насчет Публия Суллы мне никто ничего не сообщал ни в виде доноса, ни в виде извещения, ни в виде подозрения, ни в письме.