(XVI, 45) Неужели чье-либо благополучие могло быть для меня настолько ценным, чтобы я пренебрег своим собственным? Неужели я стал бы истину, раскрытую мной, пятнать ложью? Неужели я оказал бы помощь кому-либо из тех, кто, по моему убеждению, строил жестокие козни против государства и притом именно в мое консульство? И если бы я даже забыл свою суровость и непоколебимость, то настолько ли безумен я был, что — в то время как письменность для того и изобретена, чтобы она служила нашим потомкам и могла быть средством против забвения, — мог думать, что свежие воспоминания всего сената могут иметь меньшее значение, чем мои записи? (46) Терплю я тебя, Торкват, уже давно терплю и иногда сам себя успокаиваю и сдерживаю свое возмущение, побуждающее меня наказать тебя за твою речь; кое-что я объясняю твоей вспыльчивостью, снисхожу к твоей молодости, делаю уступку дружбе, считаюсь с твоим отцом; но если ты сам не будешь соблюдать какой-то меры, ты заставишь меня, забыв о нашей дружбе, думать о своем достоинстве. Не было человека, который бы задел меня даже малейшим подозрением без того, чтобы я полностью не опроверг и не разбил его. Но, пожалуйста, поверь мне, что я обычно наиболее охотно отвечаю не тем, кого я, как мне кажется, могу одолеть с наибольшей легкостью. (47) Так как ты не можешь не знать моих обычных приемов при произнесении речи, не злоупотребляй этой необычной для меня мягкостью; не думай, что жала моей речи вырваны; нет, они только спрятаны; не думай, что я вовсе потерял их, раз я кое-что тебе простил и сделал тебе кое-какие уступки. Я объясняю твои обидные слова твоей вспыльчивостью, твоим возрастом; принимаю во внимание нашу дружбу; кроме того, не считаю тебя достаточно сильным и не вижу необходимости вступать с тобой в борьбу и меряться силами. Будь ты поопытнее, постарше и посильнее, то и я выступил бы так, как выступаю обычно, когда меня заденут; но теперь я буду держать себя с тобой так, чтобы было ясно, что я предпочел снести оскорбление, а не отплатить за него.

(XVII, 48) Но я, право, не могу понять, за что ты так рассердился на меня. Если за то, что я защищаю того, кого ты обвиняешь, то почему же я не сержусь на тебя за то, что ты обвиняешь того, кого я защищаю? «Я обвиняю, — говоришь ты, — своего недруга». — А я защищаю своего друга. — «Ты не должен защищать никого из тех, кто привлечен к суду за участие в заговоре». — Напротив, человека, на которого никогда не падало никакое подозрение, лучше всех будет защищать именно тот, кому пришлось много подумать об этом деле. — «Почему ты дал свидетельские показания против других людей?» — Я был вынужден это сделать. — «Почему они были осуждены?» — Так как мне поверили. — «Обвинять, кого хочешь, и защищать, кого хочешь, — царская власть». — Наоборот, не обвинять, кого хочешь, и не защищать, кого хочешь, — рабство. И если ты задумаешься над вопросом, для меня ли или же для тебя было наиболее настоятельной необходимостью поступать так, как я — тогда, а ты — теперь, то ты поймешь, что ты с большей честью для себя мог бы соблюдать меру во вражде, чем я — в милосердии[1140]. (49) А вот, например, когда решался вопрос о наивысшем почете для вашего рода, то есть о консульстве твоего отца, мудрейший муж, твой отец, не рассердился на своих ближайших друзей, когда они защищали и хвалили Суллу[1141]; он понимал, что наши предки завещали нам правило: ничья дружба не должна нам препятствовать бороться с опасностями. Но на этот суд та борьба была совершенно непохожа: тогда, в случае поражения Публия Суллы, для вас открывался путь к консульству, как он и открылся в действительности; борьба шла за почетную должность; вы восклицали, что требуете обратно то, что у вас вырвали из рук, чтобы вы, побежденные на поле[1142], на форуме победили. Тогда те, которые против вас бились за гражданские права Публия Суллы, — ваши лучшие друзья, на которых вы, однако, не сердились, — пытались вырвать у нас консульство, воспротивиться оказанию почета вам и они все-таки делали это, не оскорбляя вашей дружбы, не нарушая своих обязанностей по отношению к вам, по старинному примеру и обычаю всех честнейших людей. (XVIII, 50) А я? Какие отличия отнимаю я у тебя или какому вашему достоинству наношу ущерб? Чего еще нужно тебе от Публия Суллы? Твоему отцу оказан почет, тебе предоставлены знаки почета. Ты, украшенный доспехами, совлеченными с Публия Суллы, приходишь терзать того, кого ты уничтожил, а я защищаю и прикрываю лежачего и обобранного[1143]. И вот, именно здесь ты и упрекаешь меня за то, что я его защищаю, и сердишься на меня. А я не только не сержусь на тебя, но даже не упрекаю тебя за твое поведение. Ведь ты, думается мне, сам решил, что тебе следовало делать, и выбрал вполне подходящего судью, дабы он мог оценить, как ты исполнишь свой долг.

(51) Но обвиняет сын Гая Корнелия, это должно иметь такое же значение, как если бы донос был сделан его отцом. О мудрый Корнелий-отец! От обычной награды за донос[1144] он отказался; но позор, связанный с признанием[1145], он навлек на себя обвинением, которое возбудил его сын. Но о чем же Корнелий доносит при посредстве этого вот мальчика?[1146] Если о давних событиях, мне неизвестных, о которых было сообщено Гортенсию, то на это ответил Гортенсий; если же, как ты говоришь, о попытке Автрония и Катилины устроить резню на поле во время консульских комиций, которыми я руководил[1147], то Автрония мы тогда видели на поле. Но почему я сказал, что видели мы? Это я видел; ибо вы, судьи, тогда ни о чем не тревожились и ничего не подозревали, а я, под надежной охраной друзей, тогда подавил попытку Автрония и Катилины и разогнал их отряды. (52) Так скажет ли кто-нибудь, что Сулла тогда стремился появиться на поле? Ведь если бы он тогда был связан с Катилиной как соучастник его злодеяния, то почему он отошел от него, почему его не было вместе с Автронием, почему же, если их судебные дела одинаковы, не обнаружено одинаковых улик? Но так как сам Корнелий даже теперь, как вы говорите, колеблется, давать ли ему показания или не давать, и наставляет сына для этих, составленных в общих чертах, показаний, то что же, наконец, говорит он о той ночи, сменившей день после ноябрьских нон, когда он, в мое консульство, ночью пришел, по вызову Катилины, на улицу Серповщиков к Марку Леке? За все время существования заговора ночь эта была самой страшной; она грозила величайшими жестокостями. Именно тогда и был назначен день отъезда Катилины; тогда и было принято решение, что другие останутся на месте; тогда и были распределены обязанности, касавшиеся резни и поджогов во всем городе. Тогда твой отец, Корнелий, — в этом он все-таки, наконец, признается — и потребовал, чтобы ему дали весьма ответственное поручение: прийти на рассвете приветствовать консула и, когда его примут по моему обыкновению и по праву дружбы, убить меня в моей постели. (XIX, 53) В это время, когда заговор был в полном разгаре, когда Катилина выезжал к войску, когда в Риме оставляли Лентула, Кассию поручали поджоги, Цетегу — резню, когда Автронию приказывали занять Этрурию, когда делались все распоряжения, указания, приготовления, где был тогда Сулла, Корнелий? Разве он был в Риме? Вовсе нет, он был далеко. В тех ли местностях, куда Катилина пытался вторгнуться? Нет, он находился гораздо дальше. Может быть, он был в Камертской области, в Пиценской, в Галльской? Ведь именно там сильнее всего и распространилось это, так сказать, заразное бешенство[1148]. Отнюдь нет; он был, как я уже говорил, в Неаполе; он был в той части Италии, которой подобные подозрения коснулись менее всего[1149]. (54) Что же в таком случае показывает или о чем доносит сам Корнелий или вы, которые выполняете эти поручения, полученные от него? — «Были куплены гладиаторы, якобы для Фавста, а на самом деле, чтобы устроить резню и беспорядки». — Ну, разумеется, и этих гладиаторов выдали за тех, которые, как мы видим, должны были быть выставлены по завещанию отца Фавста[1150]. — «Этот отряд был собран очень уж поспешно; если бы его не купили, то, во исполнение обязанности Фавста, в боях мог бы участвовать другой отряд». — О, если бы этот отряд, — такой, каким он был, — мог не только успокоить ненависть недоброжелателей, но также и оправдать ожидания доброжелателей! — «Все было сделано весьма спешно, хотя до игр было еще далеко»[1151]. — Словно время для устройства игр не наступало. — «Отряд был набран неожиданно для Фавста, причем он об этом не знал и этого не хотел». — (55) Но имеется письмо Фавста, в котором он настоятельно просит Публия Суллу купить гладиаторов, причем купить именно этих; такие были отправлены письма не только Сулле, но и Луцию Цезарю[1152], Квинту Помпею[1153] и Гаю Меммию[1154], с одобрения которых все и было сделано. — «Но над отрядом начальствовал вольноотпущенник Корнелий». — Если самый набор отряда не вызывает подозрений, то вопрос о том, кто над ним начальствовал, не имеет никакого отношения к делу; правда, Корнелий, по обязанности раба, взялся позаботиться о вооружении отряда, но никогда над ним не начальствовал; эту обязанность всегда исполнял Белл, вольноотпущенник Фавста.