В бытность свою консулом многое услыхал я о величайших опасностях для государства, многое расследовал, многое узнал; никаких известий никогда не доходило до меня насчет Суллы: ни доноса, ни письма, ни подозрения. Голос того человека, который в бытность свою консулом благодаря своей проницательности разведал злые умыслы против государства, со всей убедительностью раскрыл их, благодаря мужеству своему покарал виновных, мне думается, должен был бы иметь огромное значение, как и если бы этот человек сказал, что он о причастности Публия Суллы ничего не слыхал и его ни в чем не заподозрил. Но я пока еще пользуюсь этим голосом не для того, чтобы защищать Суллу; дабы себя обелить, я лучше воспользуюсь им — с тем, чтобы Торкват перестал удивляться тому, что я, не поддержав Автрония, защищаю Суллу. (15) И действительно, каково было дело Автрония? Каково теперь дело Суллы? Слушание дела о незаконном домогательстве Автроний захотел прервать, а судей — разогнать, сначала мятежными выступлениями гладиаторов и беглых рабов, а затем, как все мы видели сами, с помощью толпы, бросавшей камни. Сулла же, полагаясь на свое чувство чести и на свое достоинство, ни у кого помощи не искал. Автроний после своего осуждения держал себя так, что не только его помыслы и речи, но также и весь его вид и выражение лица изобличали в нем недруга высших сословий, угрозу для всех честных людей, врага отчизны. Сулла же почувствовал себя настолько сломленным и униженным своим несчастьем, что от его прежнего достоинства ему, по его мнению, удалось сохранить только свое самообладание. (16) Что касается этого последнего заговора, то кто был так тесно связан с Катилиной и Лентулом[1101], как Автроний? Был ли между какими-либо людьми такой тесный союз в честнейших делах, какой был между Автронием и ими в преступлениях, произволе, дерзости? Какую задуманную им гнусность Лентул совершил не вместе с Автронием? При каком злодеянии Катилина обошелся без участия того же Автрония? Между тем Сулла тогда не только не выбирал ночного времени и уединения для совещаний с теми людьми, но не встречался с ними даже для краткой беседы. (17) Автрония изобличили аллоброги, правдивейшие свидетели важнейших событий, изобличили письма и устные сообщения многих людей; между тем Суллу никто не заподозрил, его имени никто не назвал. Наконец, после того как Катилину уже изгнали, вернее, выпустили из Рима, Автроний отправил ему оружие, рожки, трубы, связки, знаки легиона[1102]; его оставили в стенах Рима и ждали в лагере[1103], но казнь Лентула задержала его в городе; он перепугался, но не образумился. Сулла, напротив, ни в чем участия не принимал и в течение всего того времени находился в Неаполе, где людей, заподозренных в причастности к этому заговору, не было, да и природа этого места не столько волнует людей, которых постигло несчастье, сколько их успокаивает.

(VI) Именно вследствие столь огромного различия между этими двумя людьми и их судебными делами я и обошелся с ними по-разному. (18) Приходил ведь ко мне Автроний и приходил не раз и со слезами молил меня о защите; напоминал мне, что он был моим соучеником в детстве, приятелем в юности, коллегой по квестуре; ссылался на многочисленные услуги, оказанные ему мною, и на некоторые услуги, оказанные им мне. Все это, судьи, меня настолько трогало и волновало, что я уже был готов вычеркнуть из своей памяти те козни, которые он строил против меня в прошлом, и я уже начинал забывать, что им был подослан Гай Корнелий, чтобы убить меня в моем доме, на глазах у моей жены и детей[1104]. Если бы его замыслы угрожали мне одному, то я при своей уступчивости и душевной мягкости, клянусь Геркулесом, никогда бы не устоял против его слезных просьб; (19) когда же я вспоминал об отчизне, об опасностях, грозивших вам, об этом городе, о тех вон святилищах и храмах, о младенцах, матронах и девушках, когда я представлял себе воочию грозные и зловещие факелы и пожар Рима, сражения, резню, кровь граждан и пепел отчизны, когда эти воспоминания растравляли мою душу, вот тогда я и отвечал ему отказом и не только ему самому, врагу и братоубийце, но также этим вот его близким людям — Марцеллам, отцу и сыну; первого я почитал, как отца, второй был дорог мне, как сын[1105]. Однако я думал, что совершу величайшее преступление, если я, покарав злодеев, их заведомого союзника возьмусь защищать. (20) Но в то же время я был не в силах ни слушать мольбы Публия Суллы, ни видеть тех же Марцеллов в слезах из-за опасностей, грозивших ему, ни устоять против просьб этого вот Марка Мессаллы, близкого мне человека[1106]; ибо ни суть дела не была противна моему характеру, ни личность Публия Суллы, ни обстоятельства его дела не препятствовали мне быть сострадательным. Нигде не значилось его имени; нигде не было и следа его соучастия: ни обвинения, ни доноса, ни подозрения. Я взялся за это дело, Торкват, взялся за него и сделал это охотно — для того, чтобы меня, которого честные люди, надеюсь, всегда считали непоколебимым, даже бесчестные не называли жестоким.

(VII, 21) В связи с этим, судьи, обвинитель говорит, что он не может терпеть мою царскую власть[1107]. О какой же это царской власти ты говоришь, Торкват? Если не ошибаюсь, речь идет о моем консульстве? Но в это время я вовсе не властвовал, а, наоборот, повиновался отцам-сенаторам и всем честным людям; именно в то время, когда я был облечен полномочиями, царская власть, как это ясно для всех, мной была не установлена, а подавлена[1108]. Или ты говоришь, что не в то время, когда я обладал таким империем и такой властью[1109], я был царем, а именно теперь я, будучи частным лицом, говоришь ты, царствую? «Потому что те, против кого ты выступил как свидетель, — говорит он, — осуждены; тот, кого ты защищаешь, надеется на оправдание». О моих свидетельских показаниях отвечу тебе вот что: положим, они были ложны; но против тех же людей выступал также и ты; если же они были правдивы, то согласно присяге говорить правду и приводить доказательства не значит царствовать. Что же касается надежд, питаемых Публием Суллой, то я скажу одно: он не рассчитывает ни на мое положение, ни на мое могущество, словом, ни на что, кроме моей честности как защитника. (22) «Если бы ты, — говорит обвинитель, — не взялся за дело Публия Суллы, он никогда не устоял бы против меня, но удалился бы в изгнание еще до разбора дела в суде»[1110]. Если я, уступая тебе, даже соглашусь признать, что Квинт Гортенсий, человек, обладающий таким большим достоинством, и эти столь значительные мужи руководствуются не своим суждением, а моим; если я соглашусь с твоим невероятным утверждением, будто они, если бы я не поддерживал Публия Суллы, тоже не стали бы поддерживать его, то кто же из нас двоих ведет себя как царь: тот ли, против кого не могут устоять невиновные люди, или же тот, кто не оставляет людей в беде? Но здесь ты — что было совсем некстати — захотел быть остроумным и назвал меня третьим чужеземным царем после Тарквиния и Нумы[1111]. Насчет «царя» я уже не стану спрашивать тебя; я спрашиваю вот о чем: почему ты сказал, что я чужеземец?[1112] Если я — чужеземец, то следует удивляться не столько тому, что я — царь (так как, по твоим словам, и чужеземцы бывали царями в Риме), сколько тому, что чужеземец был в Риме консулом. «Я утверждаю одно, — говорит он, — ты происходишь из муниципия»[1113]. (23) Признаю это и даже добавляю: из того муниципия, из которого уже во второй раз этому городу и нашей державе было даровано спасение[1114]. Но я очень хотел бы узнать от тебя, почему те, которые приезжают из муниципиев, кажутся тебе чужеземцами. Никто никогда не корил этим ни знаменитого старца Марка Катона[1115], хотя у него и было очень много недругов, ни Тиберия Корункания[1116], ни Мания Курия[1117], ни даже самого нашего Гая Мария, хотя многие его ненавидели. Я, со своей стороны, очень рад, что ты, несмотря на все свое желание, не мог бросить мне в лицо такое оскорбление, которое не коснулось бы подавляющего большинства граждан[1118].