(3) Прежде всего я спрашиваю тебя, Луций Торкват, об одном: почему ты, когда дело идет об этом долге и о праве защиты, отделяешь меня от других прославленных мужей и первых людей среди наших граждан? По какой это причине ты не порицаешь поведения Квинта Гортенсия[1091], прославленного и виднейшего мужа, а мое порицаешь? Ведь если Публий Сулла действительно возымел намерение предать этот город пламени, уничтожить державу, истребить граждан, то не у меня ли должно это вызывать скорбь бо́льшую, чем у Квинта Гортенсия, не у меня ли — бо́льшую ненависть? Наконец, не мое ли суждение о том, кому следует помогать в судебных делах такого рода, на кого нападать, кого следует защищать, кого оставить на произвол судьбы, должно быть наиболее строгим? «Да, — отвечает обвинитель, — ведь это ты напал на след заговора, это ты его раскрыл». (II, 4) Говоря так, он упускает из виду следующее: ведь человек, раскрывший заговор, позаботился также и о том, чтобы то, что ранее было тайным, теперь увидели все. Таким образом, этот заговор, если он был раскрыт благодаря мне, явен для Гортенсия так же, как и для меня. Если Гортенсий, при своем высоком положении, влиянии, доблести, мудрости, как видишь, не поколебался утверждать, что Публий Сулла невиновен, то почему, спрашиваю я, мне должен быть прегражден доступ к делу, открытый для Гортенсия? Я спрашиваю также и вот о чем: если ты считаешь, что за выступление в защиту Публия Суллы меня следует порицать, то что ты думаешь об этих вот выдающихся мужах и прославленных гражданах, чье рвение и высокие достоинства, как видишь, привлекли столь многих на этот суд, принесли этому делу широкую известность и служат доказательством невиновности Публия Суллы? Ибо произнесение речи не единственный способ защиты: все, кто присутствует здесь[1092], кто тревожится, кто хочет, чтобы Публий Сулла был невредим, защищают его в меру своих возможностей и влияния. (5) Как мог бы я, достигший ценой многих трудов и опасностей столь высокого звания и достойнейшего положения, не стремиться занять свое место на этих скамьях[1093], где я вижу все украшения и светочи государства? Впрочем, Торкват, чтобы понять, кого ты обвиняешь, — а тебя, как видно, удивляет, что я, никогда будто бы по делам такого рода не выступавший, Публию Сулле в поддержке не отказал, — подумай и о тех, кого ты видишь перед собой, и ты поймешь, что мое и их суждение и о Публии Сулле, и о других людях совершенно одинаково. (6) Кто из нас поддержал Варгунтея?[1094] Никто, даже присутствующий здесь Квинт Гортенсий, хотя ранее, что особенно важно, он один защищал Варгунтея от обвинения в незаконном домогательстве должности; но теперь Гортенсий уже не считает себя связанным с ним каким-либо обязательством — после того, как Варгунтей совершил столь тяжкое преступление и тем самым расторг союз, основанный на выполнении взаимных обязанностей. Кто из нас считал нужным защищать Сервия, кто — Публия Суллу[1095], кто — Марка Леку, кто — Гая Корнелия? Кто из присутствующих поддержал их? Никто. Почему же? Да потому, что в других судебных делах честные мужи считают недопустимым покидать даже виновных людей, если это их близкие; что же касается именно этого обвинения, то если станешь защищать человека, на которого падает подозрение в том, что он замешан в деле отцеубийства отчизны[1096], ты будешь не только виноват в необдуманном поступке, но в какой-то мере также и причастен к злодеянию. (7) Далее, разве Автронию не отказали в помощи его сотоварищи, его коллеги[1097], его старые друзья, которых у него когда-то было так много? Разве ему не отказали все эти люди, первенствующие в государстве? Мало того, большинство из них даже дало свидетельские показания против него. Они решили, что его поступок столь тяжкое злодеяние, что они не только не должны помогать ему утаить его, но обязаны его раскрыть и полностью доказать.

(III) Так почему же ты удивляешься, видя, что я выступаю на стороне обвиняемого в этом судебном деле вместе с теми же людьми, заодно с которыми я отказал в поддержке обвиняемым по другим делам? Уж не хочешь ли ты, чего доброго, чтобы один я прослыл более диким, чем кто-либо другой, более суровым, более бесчеловечным, наделенным исключительной свирепостью и жестокостью? (8) Если ты, Торкват, ввиду моих действий, возлагаешь на меня эту роль на всю мою жизнь, то ты сильно ошибаешься. Природа велела мне быть сострадательным, отчизна — быть суровым; быть жестоким мне не велели ни отчизна, ни природа; наконец, от этой самой роли решительного и сурового человек, возложенной тогда на меня обстоятельствами и государством, меня уже освободила моя природная склонность, ибо государство потребовало от меня суровости на короткое время, а склонность моя требует от меня сострадательности и мягкости в течение всей моей жизни. (9) Поэтому у тебя нет оснований меня одного отделять от такого множества окружающих меня прославленных мужей. Ясен долг и одинаковы задачи всех честных людей. Впредь у тебя не будет оснований изумляться, если на той стороне, на какой ты заметишь этих вот людей, ты увидишь и меня; ибо в государстве я не занимаю какого-либо особого положения; действовать было мне более удобно, чем другим; но повод для скорби, страха и опасности был общим для всех; я бы в тот раз не мог первым вступить на путь спасения государства, если бы другие люди отказалась быть моими спутниками. Поэтому все то, что было моей исключительной обязанностью, когда я был консулом, для меня, ныне уже частного лица, неминуемо должно быть общим делом вместе с другими. И я говорю это не для того, чтобы навлечь на кого-либо ненависть, а для того, чтобы поделиться своей заслугой; доли своего бремени не уделяю никому, долю славы — всем честным людям. (10) «Против Автрония ты дал свидетельские показания, — говорит обвинитель, — Суллу ты защищаешь». Смысл всех этих слов таков, судьи: если я действительно не последователен и не стоек, то моим свидетельским показаниям не надо было придавать веры, а теперь моей защитительной речи тоже не надо придавать значения; коль скоро забота о пользе государства, сознание своего долга перед частными лицами, стремление сохранить расположение честных людей мне присущи, то у обвинителя нет никаких оснований упрекать меня в том, что Суллу я защищаю, а против Автрония дал свидетельские показания. Ведь для защиты в суде я не только прилагаю усердие, но в какой-то мере опираюсь и на свое доброе имя и влияние; последним средством я, конечно, буду пользоваться с большой умеренностью, судьи, и вообще не воспользовался бы им, если бы обвинитель не заставил меня это сделать.

(IV, 11) Ты утверждаешь, Торкват, что было два заговора: один, который, как говорят, был устроен в консульство Лепида и Волькация, когда твой отец был избранным консулом[1098]; другой — в мое консульство; по твоим словам, к обоим заговорам Сулла был причастен. Ты знаешь, что в совещаниях у твоего отца, храбрейшего мужа и честнейшего консула, я участия не принимал. Хотя я и был очень хорошо знаком с тобой, все же я, как ты знаешь, не имел отношения к тому, что тогда происходило и говорилось, очевидно, потому, что я еще не всецело посвятил себя государственной деятельности[1099], так как еще не достиг намеченного себе предела почета, так как подготовка собрания и труды на форуме[1100] отвлекали меня от размышлений о тогдашнем положении дел. (12) Кто же участвовал в ваших совещаниях? Все эти люди, которые, как видишь, поддерживают Суллу, и прежде всего Квинт Гортенсий. Его как ввиду его почетного и высокого положения и исключительной преданности государству, так и ввиду теснейшей дружбы и величайшей привязанности к твоему отцу сильно тревожили опасности — общие для всех и угрожавшие именно твоему отцу. Итак, обвинение насчет участия Суллы в этом заговоре было опровергнуто как раз тем человеком, который был участником этих событий, расследовал их, обсуждал их вместе с вами и разделял ваши опасения; хотя его речь, опровергающая это обвинение, отличалась большой пышностью и была сильно разукрашена, она была столь же убедительна, сколь и изысканна. Итак, по вопросу о том заговоре, устроенном, как говорят, против вас, о котором вас оповестили и вы сами сообщили, быть свидетелем я никак не мог: я не только не имел о заговоре никаких сведений, но даже до ушей моих дошла только молва о подозрении. (13) Что же касается тех лиц, которые у вас совещались и вместе с вами расследовали все это дело, тех, для кого тогда, как считали, создавалась непосредственная опасность, кто не поддержал Автрония, кто дал против него важные свидетельские показания, то эти самые лица защищают Публия Суллу, поддерживают его и теперь, когда он в опасности, заявляют, что от оказания поддержки другим лицам их отпугнуло вовсе не обвинение этих последних в заговоре, а их действительные злодеяния. Что же касается времени моего консульства и обвинения Суллы в участии в главном заговоре, то защитником буду я. Это распределение защиты произведено, судьи, между нами не случайно и не наобум; более того, каждый из нас, видя, что нас приглашают в качестве защитников по тем судебным делам, по каким мы могли бы быть свидетелями, признал нужным взяться за то, о чем он сам мог кое-что знать и составить себе собственное мнение. (V, 14) А так как вы внимательно выслушали Гортенсия, говорившего об обвинениях Публия Суллы в участии в первом заговоре, то я сначала расскажу вам о заговоре, устроенном в мое консульство.