(XLI) Если вы — да отвратит Юпитер такое предзнаменование! — уничтожите Мурену своим приговором, куда пойдет он в своем несчастье?[1084] Домой ли, чтобы то самое изображение прославленного мужа[1085], своего отца, на которое он, несколькими днями ранее, принимая поздравления, смотрел, когда оно было украшено лаврами, увидеть обезображенным от позора и плачущим? Или к матери своей, которая недавно обнимала своего сына-консула, а теперь, несчастная, мучается в тревоге, что она вскоре увидит его лишенным всех знаков его высокого положения? (89) Но зачем я говорю о матери и о доме того человека, которого новая кара[1086] по закону лишает и дома, и матери, и общения со всеми близкими ему людьми? Следовательно, он, в своем несчастье, удалится в изгнание? Куда? В страны Востока, где он много лет был легатом, полководцем, совершил величайшие подвиги? Но очень прискорбно туда, откуда ты уехал с почетом, возвращаться опозоренным. Или же он отправится на другой край света, чтобы того, кого Трансальпийская Галлия недавно с великой радостью видела облеченным высшим империем, она теперь увидела в печали, в юдоли и в изгнании? Более того, как встретится он в этой провинции со своим братом, Гаем Муреной? Какова будет скорбь одного, каково будет горе другого, каковы будут сетования их обоих! Какая потрясающая перемена судьбы! Что будут говорить там, где несколькими днями ранее прославляли избрание Мурены в консулы и откуда его гостеприимцы и друзья съезжались в Рим поздравить его! И там он вдруг появится сам в качестве вестника своего несчастья! (90) Если все это тяжко, горестно и плачевно, если все это противоречит вашему чувству жалости и сострадания, судьи, то сохраните Мурене милость, оказанную ему римским народом, возвратите государству консула, сделайте это ради его доброго имени, ради его умершего отца, его рода и семьи, ради честнейшего муниципия Ланувия; ведь толпы его опечаленных жителей вы видели здесь при разборе всего этого дела. Не отрывайте от священнодействий в честь Юноны Спасительницы, которые все консулы должны совершать, консула, унаследовавшего эти обряды от предков, консула ей близкого и родного. Если мои слова, судьи, и мое поручительство имеют значение и авторитет, то я, как консул препоручает консула, препоручаю вам Мурену, усерднейшего сторонника мира среди граждан, глубоко преданного честным людям, непримиримого противника мятежей, храбрейшего воина и ярого борца против заговора, который ныне колеблет устои государства. Что Мурена таков и будет, это я вам обещаю и за это ручаюсь.

14. Речь в защиту Публия Корнелия Суллы

[В суде, середина 62 г. до н. э.]

Публий Корнелий Сулла был родственником диктатора Суллы и разбогател во время проскрипций 82 г.

В 66 г. он участвовал в попытке достигнуть высших магистратур путем тайного объединения людей, связанных между собой клятвой (конъюрация). Главными руководителями этого заговора, по некоторым данным, были Марк Лициний Красс и Гай Юлий Цезарь. В случае удачи Красс должен был стать диктатором, а Цезарь — его помощником (начальником конницы). В заговоре участвовали Луций Сергий Катилина, Гней Кальпурний Писон и другие разорившиеся нобили.

В консулы на 65 г. были избраны Публий Сулла и Публий Автроний Пет. Луций Манлий Торкват, сын Луция Торквата, добивавшегося консульства, но не избранного, на основании Кальпурниева закона обвинил Суллу в домогательстве. Сулла был осужден, его избрание в консулы было кассировано. Такая же судьба постигла и Автрония. В консулы на 65 г. были избраны Луций Манлий Торкват и Луций Аврелий Котта. Сулла и Автроний присоединились к заговорщикам. Заговорщики решили убить консулов и видных сенаторов 1 января 65 г., во время торжественного собрания сената и жертвоприношения, и захватить власть. Об этом стало известно, и выступление перенесли на 5 февраля, но и этот замысел не был осуществлен. Несмотря на огласку, заговорщики остались безнаказанными, а Гней Писон даже был избран в квесторы.

Впоследствии Сулла жил в Неаполе, где приобрел для себя гладиаторов — будто бы для устройства боев в память диктатора Суллы — и общался с Публием Ситтием, явно причастным к заговору Катилины; но прямых указаний на причастность Суллы к заговору 63 г. нет.

В 62 г., наряду с другими лицами, привлеченными к суду на основании Плавциева закона о насильственных действиях (сенаторы Луций Варгунтей, Марк Порций Лека, Публий Автроний и др.), к суду был привлечен и Сулла. Его обвинителем был Луций Торкват, сын консула 65 г. Вторым обвинителем (субскриптором) был Гай Корнелий, отец которого в 63 г. намеревался убить Цицерона. Из всех людей, привлеченных в 62 г. к суду за участие в заговоре Катилины, Сулла оказался единственным человеком, которого Цицерон согласился защищать. Цицерону пришлось оправдывать перед судьями свое выступление в защиту человека, обвиненного в причастности к заговору Катилины. Суд оправдал Луция Суллу[1087].

Во время гражданской войны Сулла был на стороне Цезаря. После его победы Сулла обогатился за счет конфискованного имущества помпеянцев. Публий Сулла умер в 45 г. См. Цицерон, письма Att., IV, 3, 3 (XCII); 18, 3 (CLII); XI, 21, 2 (CCCCXLIV); 22, 2 (CCCCXLV); Q. fr., III, 3, 2 (CXLIX); Fam., IX, 10, 3 (DXXXV); 15, 5 (CCCCXCIV); XV, 17, 2 (DXLI); 19, 3 (DXLV); Цезарь, «Гражданская война», III, 51. См. вводное примечание к речам 9—12.

(I, 1) Мне было бы гораздо приятнее, судьи, если бы Публию Сулле некогда удалось достигнуть высокого положения и блеска и если бы после несчастья, постигшего его, он был вознагражден за свою умеренность. Но неблагоприятное стечение обстоятельств привело, с одной стороны, к тому, что он из-за всеобщей неприязни к искательству и вследствие исключительной ненависти к Автронию был лишен почета, связанного с высокой должностью, с другой стороны, к тому, что все еще находятся люди, гнева которых он не смог бы насытить даже видом своей казни, хотя теперь уже от его прежнего благополучия остаются лишь жалкие крохи; поэтому, хотя мое огорчение из-за несчастий, постигших его, и велико, все же я, несмотря на свои злоключения[1088], рад воспользоваться удобным случаем, когда честные мужи могут оценить мою мягкость и милосердие, некогда известные всем, а теперь будто бы исчезнувшие, бесчестные же и пропащие граждане, окончательно обузданные и побежденные, должны будут признать, что я, когда государство рушилось, показал себя непреклонным и мужественным, а после того, как оно было спасено[1089], — мягким и сострадательным. (2) Коль скоро Луций Торкват, очень близкий мне человек[1090], судьи, полагал, что он, если не станет в своей обвинительной речи считаться с нашими тесными дружескими отношениями, сможет тем самым несколько умалить убедительность моей защитительной речи, то я, устраняя опасность, угрожающую Публию Сулле, докажу, что я верен своему долгу. Я, конечно, не стал бы при нынешних обстоятельствах выступать с такой речью, судьи, если бы это имело значение только для меня; ведь уже во многих случаях у меня была возможность поговорить о своих заслугах, и она представится мне еще не раз; но подобно тому как Луций Торкват понял, что в той же мере, в какой он подорвет мой авторитет, он ослабит и средства защиты Публия Суллы, так и я думаю следующее: если я объясню вам причины своего поведения и докажу, что я, защищая Публия Суллу, неуклонно выполняю свой долг, то тем самым я докажу и невиновность Суллы.