(XXXI, 86) Поэтому привожу в свидетели вас, боги отцов и пенаты[1185], охраняющие наш город и наше государство, в мое консульство изъявлением своей воли и своей помощью спасшие нашу державу, нашу свободу, спасшие римский народ, эти дома и храмы: бескорыстно и добровольно защищаю я дело Публия Суллы, не скрываю какого-либо его проступка, который был бы мне известен, не защищаю и не покрываю какого-либо его преступного посягательства на всеобщее благополучие. В бытность свою консулом, я насчет него ни о чем не дознался, ничего не заподозрил, ничего не слышал. (87) Поэтому я, оказавшийся непреклонным по отношении к другим людям и неумолимым по отношению к прочим участникам заговора, исполнил свой долг перед отчизной; в остальном я теперь должен оставаться верным своей неизменной привычке и характеру. Я сострадателен в такой мере, в какой сострадательны вы, судьи, мягок так, как бывает мягок самый кроткий человек; то, в чем я был непреклонен вместе с вами, я совершил, только будучи вынужден к этому. Государство погибало — я пришел ему на помощь. Отчизна тонула — я ее спас. Движимые состраданием к своим согражданам, мы были тогда непреклонны в такой мере, в какой это было необходимо. Гражданские права были бы утрачены всеми в течение одной ночи[1186], если бы мы не применили самых суровых мер. Но как моя преданность государству заставила меня покарать преступников, так моя склонность побуждает меня спасать невиновных.

(88) В присутствующем здесь Публии Сулле, судьи, я не вижу ничего такого, что вызывало бы ненависть, но вижу многое, вызывающее сострадание. Ведь он теперь обращается к вам, судьи, с мольбой не для того, чтобы от себя отвести поражение в правах, но для того, чтобы не выжгли клейма́ преступления и позора на его роде и имени; ибо, если сам он и будет оправдан по вашему приговору, то какие у него остались теперь знаки отличия, какие утехи, которые бы могли доставлять ему радость и наслаждение на протяжении оставшейся ему жизни? Дом его, вы скажете, будет украшен, будут открыты изображения предков[1187], сам он снова наденет прежние убор и одежду[1188]. Все это уже утрачено, судьи! Все знаки отличия и украшения, связанные с родом, именем, почетом, погибли из-за одного злосчастного приговора[1189]. Но не носить имени губителя отечества, предателя, врага, не оставлять в семье этого пятна столь тяжкого злодеяния — вот из-за чего он тревожится, вот чего он боится; и еще, чтобы этого несчастного[1190] не называли сыном заговорщика, преступника и предателя. Этому мальчику, который ему гораздо дороже жизни, которому он не сможет нетронутыми передать плоды своих почетных трудов, он боится оставить навеки память о своем позоре. (89) Сын его, этот ребенок, молит вас, судьи, позволить ему, наконец, выразить свою радость отцу — если не по поводу его полного благополучия, то все же в той мере, в какой это возможно в его униженном положении. Этому несчастному знакомы пути в суд и на форум лучше, чем пути на поле и в школу. Спор, судьи, идет уже не о жизни Публия Суллы, а о его погребении; жизни его лишили в прошлый раз; теперь мы стараемся о том, чтобы не выбрасывали его тела[1191]. И в самом деле, что остается у него такого, что удерживало бы его в этой жизни или благодаря чему эта жизнь может кому-либо еще казаться жизнью?

(XXXII) Публий Сулла недавно был среди своих сограждан человеком, выше которого никто не мог поставить себя ни в почете, ни во влиянии, ни в богатстве; теперь, лишившись всего своего высокого положения, он не требует возвращения ему того, что у него отняли; что же касается того, что́ судьба оставила ему при его злоключениях, — позволения оплакивать свое бедственное положение вместе с матерью, детьми, братом, этими родственниками, — то он заклинает вас, судьи, не отнимать у него и этого. (90) А тебе, Торкват, уже давно следовало бы насытиться его несчастьями, если бы вы лишили его только консульства, то вам надо было бы удовольствоваться уже и этим; ведь вас привел в суд спор из-за почетной должности, а не враждебные отношения. Но так как у Публия Суллы вместе с почетом отняли все, так как он был покинут в этом жалком и плачевном положении, то чего еще добиваешься ты? Неужели ты хочешь лишить его возможности жить в слезах и горе, когда он должен влачить жизнь, полную величайших мучений и скорби? Он охотно отдаст ее, если с него будет смыт позор обвинения в гнуснейшем преступлении. Или же ты добиваешься изгнания своего недруга? Если бы ты был самым жестоким человеком, то ты, видя его несчастья, получил бы большее удовлетворение, чем то, какое ты бы получал, о них слыша. (91) О, горестный и несчастливый день, когда все центурии объявили Публия Суллу консулом! О, ложная надежда! О, непостоянная судьба! О, слепая страсть! О, неуместное проявление радости! Как быстро все это из веселия и наслаждения превратилось в слезы и рыдания, так что тот, кто недавно был избранным консулом, внезапно утратил даже след своего прежнего достоинства! И каких только злоключений, казалось, не испытал Публий Сулла, лишившись доброго имени, почета, богатства, какое новое бедствие было еще возможно? Но та же судьба, которая начала его преследовать, преследует его и дальше; она придумала для него новое горе, она не допускает, чтобы этот злосчастный человек был поражен только одним несчастьем и погибал от одного только бедствия.

(XXXIII, 92) Но мне самому, судьи, душевная скорбь уже не позволяет продолжать речь о несчастной судьбе Публия Суллы. Это уже ваше дело, судьи! Поручаю всю его судьбу вашей снисходительности и доброте. После отвода судей, произведенного так, что наша сторона ни о чем не подозревала, неожиданно заняли свои места вы как судьи, выбранные обвинителем в надежде на вашу суровость, а для нас назначенные судьбой как оплот невинных[1192]. Подобно тому, как я беспокоился о том, что подумает римский народ обо мне, который когда-то был суров к бесчестным людям, и подобно тому, как я взялся за первую же представившуюся мне возможность защищать невиновного, так и вы своей мягкостью и милосердием умерьте суровость приговоров, вынесенных в течение последних месяцев при суде над преступными людьми. (93) Так как само дело должно требовать именно такого отношения с вашей стороны, то ваша обязанность, при вашем благородстве и доблести, — доказать, что вы не те люди, к которым нашим противникам следовало обращаться после отвода судей. При этом, судьи, я — в такой мере, в какой этого требует моя приязнь к вам, — призываю вас лишь к одному: так как мы объединены общим рвением к делам государства, то нашими общими стараниями и вашей снисходительностью и милосердием отведем от себя ложные толки о нашей жестокости.

15. Речь в защиту поэта Авла Лициния Архия

[В суде, 62 г. до н. э.]

Поэт Архий, родом из Антиохии, уже в молодости приобрел известность своей способностью импровизировать. Посетив ряд городов южной Италии (Тарент, Регий, Неаполь), где он получил права почетного гражданства, Архий в 102 г. поселился в Риме, где ему покровительствовала знать, в частности Лицинии Лукуллы. Незадолго до Италийской войны он выехал вместе с молодым Марком Лукуллом в Сицилию, а на обратном пути заезжал в союзный город Гераклею, где, по всей вероятности, жил в изгнании отец Марка Лукулла. В Гераклее Архий получил права гражданства. После того как в 89 г. был принят предложенный трибунами Марком Плавцием Сильваном и Гаем Папирием Карбоном закон о предоставлении прав римского гражданства жителям союзных городов, Архий заявил претору Квинту Метеллу Пию о своем желании получить права римского гражданства и был внесен в списки римских граждан под именем Авла Лициния Архия.