(XIII, 28) Поэтому, как я уже говорил, достоинства, подобающего консулу, никогда не могла придать эта ваша наука, всецело основанная на вымыслах и крючкотворстве; возможности снискать расположение народа она и подавно не давала. Ибо то, что открыто для всех и в равной степени доступно и мне, и моему противнику, никогда не может привлечь людскую благодарность. Поэтому вы уже утратили не только надежду обязать кого-либо своей услугой, но также и некогда существовавшую возможность применять формулу: «Нельзя ли посоветоваться?» Ученым не может быть признан тот, кто занимается такой наукой, которая не имеет силы ни где бы то ни было вне Рима, ни в самом Риме после отсрочки разбора дел. Искушенным в ней никто не может считаться потому, что в вопросах, известных всем, расходиться никоим образом не возможно. Трудным же предмет этот нельзя считать потому, что он изложен в нескольких вполне ясных списках. Поэтому, если вы меня выведете из себя, то, как я ни занят, я через три дня объявлю себя законоведом. И в самом деле, тяжбы, которые ведутся по формулам, все записаны, причем не найти такой точной записи, к которой бы я не мог прибавить: «То, о чем ведется дело,…» Что касается устных заключений, то они даются без малейшего риска. Если ты ответишь то, что надо, будет казаться, что ты ответил то же, что ответил бы и Сервий; если — не так, все же покажется, будто ты сведущ в праве и в ведении тяжб.

(29) По этой причине не только военную славу, о которой я говорил, следует поставить выше ваших формул и ваших судебных дел; нет, также и привычка произносить речи имеет, при соискании почетных должностей, гораздо большее значение, чем ваша сноровка. Поэтому многие люди, мне думается, сначала стремились к ораторскому искусству, но впоследствии, когда им не удалось им овладеть, скатились именно к твоему занятию. У греков, говорят, в качестве авледа выступает тот, кто не мог сделаться кифаредом[1015]; так и мы видим, что люди, которым не удалось стать ораторами, обращаются к изучению законоведения. Великих трудов требует красноречие, велика его задача, великое достоинство оно придает, огромно его влияние, и действительно, у вас ищут, так сказать, некоторых спасительных советов, а у ораторов — самого спасения. Затем, ваши заключения и решения часто опровергаются силой красноречия и без защиты оратора прочными быть не могут. Если бы я достаточно преуспел в этом искусстве, я восхвалял бы его более сдержанно; но теперь я говорю не о себе, а о великих ораторах наших дней или прошлого.

(XIV, 30) Человеку могут доставить наиболее высокое положение заслуги двух родов: великого императора и великого оратора. Последний оберегает блага мирной жизни, первый отвращает опасности войны. Но и другие доблести сами по себе имеют большое значение; таковы справедливость, верность слову, добросовестность, воздержность. Качествами этими ты, Сервий, как все знают, обладаешь в полной мере; но я теперь рассуждаю о занятиях, приносящих почет, а не о личных достоинствах, присущих каждому. Первый же звук трубы, призывающей к оружию, отрывает нас от этих занятий. И в самом деле, как сказал выдающийся поэт и свидетель надежный[1016], с объявлением войны «изгнана прочь» не только ваша поддельная многословная ученость, но даже и сама владычица мира — «мудрость»; «решается дело насильем»; «оратор презрен», не только докучливый и болтливый, но даже «честный»; «в почете воитель свирепый», а ваше занятие теряет всякое значение:

говорит поэт. Коль скоро это так, Сульпиций, то форум, мне думается, должен склониться перед лагерем, мирные занятия — перед военным делом, стиль[1017] — перед мечом, тень — перед солнцем. Словом, да будет в государстве на первом месте та наука, благодаря которой само государство первенствует над всеми другими.

(31) Но Катон хочет доказать, что мы в своих высказываниях преувеличиваем значение этих событий и забыли, что в течение всей той памятной нам войны против Митридата сражались с бабенками. Я совершенно не согласен с ним, судьи, но рассмотрю этот вопрос вкратце, коль скоро дело не в этом. Если все те войны, которые мы вели против греков, заслуживают пренебрежения, то ведь можно осмеять также и триумфы, которые были справлены, когда Маний Курий одержал победу над царем Пирром, Тит Фламинин — над Филиппом, Марк Фульвий — над этолянами, Луций Павел — над царем Персеем, Квинт Метелл — над Лже-Филиппом, Луций Муммий — над коринфянами[1018]. Но если войны эти были очень тяжки для нас, а победы, одержанные во время их, весьма радостны, то почему же народы Азии и, в частности, памятный нам враг[1019] вызывают у тебя презрение? Ведь из летописей о событиях прошлого я вижу, что одной из важнейших войн, какие вел римский народ, была война с Антиохом. Луций Сципион, победитель в этой войне[1020], приобрел славу, равную славе своего брата Публия, и если слава последнего, завоевавшего Африку, запечатлена в самом его прозвании, то первый стяжал такую же славу, отмеченную названием «Азия». (32) Именно во время этой войны особенно прославился своей доблестью Марк Катон, твой прадед[1021]; коль скоро он был таким, каким я его себе представляю и каким вижу тебя, то он никогда не отправился бы туда вместе с Глабрионом, если бы думал, что ему придется сражаться с бабенками. Да и сенат, право, не стал бы предлагать Публию Африканскому выехать вместе с братом в качестве легата, — после того как он недавно, выгнав Ганнибала из Италии, вытеснив его из Африки, сокрушив мощь Карфагена, избавил государство от величайшей опасности, — если бы эту войну не считали трудной и опасной.

(XV) Но если ты хорошенько подумаешь, каково было могущество Митридата, что́ он совершил и каким он был человеком, то ты, бесспорно, поставишь этого царя выше всех других царей, с которыми римский народ вел войны. Ведь именно с ним Луций Сулла, сражаясь во главе многочисленного и храбрейшего войска, будучи сам отважным и испытанным императором и далеко не новичком (не говорю уже обо всем прочем), заключил мир после того, как Митридат распространил военные действия на всю Азию[1022]. Ведь именно с ним Луций Мурена, отец обвиняемого, сражался с величайшей неутомимостью и бдительностью и вытеснил его почти отовсюду, но не уничтожил. Этот царь, затратив несколько лет на составление плана войны и на подготовку средств для ее ведения, зашел в своих надеждах и попытках так далеко, что рассчитывал соединить Океан с Понтом, а войска Сертория со своими[1023]. (33) Когда для ведения этой войны послали обоих консулов[1024] с тем, чтобы один из них преследовал Митридата, а другой защищал Вифинию, то неудачи, постигшие одного из них на суше и на море, сильно способствовали усилению царя и росту его славы. Но успехи Луция Лукулла были так велики, что едва ли можно припомнить более значительную войну, которая бы велась с бо́льшим искусством и мужеством. Когда во время военных действий весь удар пришелся на крепостные стены Кизика, причем Митридат предполагал, что город этот будет для него дверью в Азию и что он, взломав и сорвав ее, откроет себе путь во всю провинцию, то Лукулл повел все действия так, что город наших преданнейших союзников был защищен, а все силы царя, вследствие длительной осады, истощились. А тот морской бой под Тенедосом, когда вражеский флот, под начальством рьяных начальников, окрыленный надеждами и уверенностью в победе, стремился прямо в сторону Италии?[1025] Разве это была легкая битва и незначительная схватка? Не буду говорить о сражениях, обойду молчанием осаду городов. Митридат, наконец, изгнанный нами из его царства, все же был настолько силен своей изворотливостью и влиянием, что он, заключив союз с царем Армении, получил новые средства и свежие войска.