(III) Закон о домогательстве, действительно, провел я, но провел его, уж никак не имея в виду отмены того закона, какой я искони установил для самого себя, — защищать сограждан от грозящих им опасностей. И в самом деле, если бы я признавал, что при выборах был совершен подкуп, а в оправдание утверждал, что он был совершен законно, то я поступал бы бесчестно, даже если бы закон был предложен кем-либо другим; но коль скоро я утверждаю, что ничего противозаконного совершено не было, чем же может внесенный мною закон помешать моему выступлению как защитника?

(6) Но Катон утверждает, что я изменяю своей суровости, раз я своими речами и, можно сказать, империем[983] изгнал из Рима Катилину, который в его стенах замышлял уничтожение государства, а теперь выступаю в защиту Луция Мурены. Но ведь эту роль — мягкого и милосердного человека, которой меня обучила сама природа, я всегда играл охотно, а роли строгого и сурового не добивался[984], но, когда государство ее на меня возложило, исполнял ее так, как этого требовало достоинство моего империя в пору величайших испытаний для граждан. И если я поборол себя, когда государство ожидало от меня проявления силы и суровости, и — по воле обстоятельств, а не по своей — был непреклонен, то теперь, когда все призывает меня к состраданию и к человечности, сколь покорно должен я повиноваться голосу своей натуры и привычки! О своем долге как защитника и о твоих соображениях как обвинителя мне, пожалуй, придется говорить и в другой части своей речи.

(7) Но меня, судьи, не менее, чем обвинение, высказанное Катоном, тревожили сетования мудрейшего и виднейшего человека. Сервия Сульпиция, которого, по его словам, глубоко огорчило и опечалило то, что я, забыв о тесных дружеских отношениях между нами, выступаю против него и защищаю Луция Мурену. Перед ним, судьи, я хочу оправдаться, а вас привлечь в качестве третейских судей. Ибо, если тяжело, когда тебя заслуженно обвиняют в пренебрежении дружбой, то оставлять это без внимания не следует, даже если тебя обвиняют незаслуженно. Да, Сервий Сульпиций, я признаю, что, ввиду дружеских отношений между нами, я во время твоего соискания должен был оказывать тебе всяческое содействие и услуги, и думаю, что я их тебе оказал. Добиваясь консульства, ты не испытывал недостатка в услугах, каких можно было требовать и от друга, и от влиятельного человека, и от консула. То время прошло; положение изменилось. Вот что я думаю, вот в чем я твердо убежден: противодействовать избранию Луция Мурены на почетную должность я должен был в такой мере, в какой ты от меня этого требовал, но выступать против него, когда дело идет о его гражданских правах, я отнюдь не должен. (8) Ведь если тогда, когда ты метил в консулы, я тебя поддержал, то теперь, когда ты в самого Мурену метишь, я не должен помогать тебе таким же образом. Более того, не только не похвально, но даже и вовсе не допустимо, чтобы мы — из-за того, что обвинение предъявлено нашими друзьями, — не защищали даже совершенно чужих нам людей.

(IV) Между тем, судьи, меня с Муреной соединяет тесная и давняя дружба, от которой, во время борьбы из-за его гражданских прав, Сервий Сульпиций не заставит меня отказаться потому только, что он же одержал над этой дружбой победу в споре за избрание. Но даже не будь этой причины, все же ввиду высоких достоинств самого обвиняемого и ввиду великого значения достигнутых им должностей меня заклеймили бы как человека высокомерного и жестокого, если бы я отказался вести дело, столь опасное для того, кто широко известен как своими личными заслугами, так и почетными наградами, полученными им от римского народа. Ведь мне теперь не подобает (да я в этом и не волен) уклоняться от помощи людям, находящимся в опасном положении. Коль скоро беспримерные награды[985] были мне даны именно за эту деятельность, я, по моему мнению, … [Лакуна.] отказываться от тех трудов, благодаря которым они были получены, значит быть лукавым и неблагодарным человеком. (9) И если бы можно было перестать трудиться, если бы я мог это сделать на твою ответственность, не навлекая этим на себя ни осуждения за леность, ни постыдных упреков в высокомерии, ни обвинения в бесчеловечности, то я, право, готов сделать это. Но если стремление бежать от труда свидетельствует о нерадивости, отказ принимать просителей — о высокомерии, пренебрежение к друзьям — о бесчестности, то как раз это судебное дело, бесспорно, таково, что ни один деятельный, ни один сострадательный, ни один верный своему долгу человек не может от него отказаться. Представление об этом деле ты, Сервий[986], очень легко составишь себе на основании своей собственной деятельности. Ибо раз ты считаешь необходимым давать разъяснения даже противникам своих друзей, обращающимся к тебе за советом по вопросам права, и находишь позорным для себя, если после обращения обеих сторон к тебе тот, против кого ты выступишь, проиграет дело по формальным причинам[987], то не будь столь несправедлив, чтобы, в то время как твои родники открыты даже для твоих недругов, полагать, что мои должны быть закрыты даже для моих друзей. (10) И в самом деле, если бы дружеские отношения между тобой и мной помешали мне вести это дело и если бы то же самое произошло с прославленными мужами Квинтом Гортенсием и Марком Крассом, а также и с другими людьми, которые, как мне известно, высоко ценят твое расположение, то избранный консул был бы лишен защитника в том самом государстве, где, по воле наших предков, самый незначительный человек должен иметь защитника в суде. Да я, судьи, право, сам признал бы себя нарушившим божеский закон, если бы отказал в помощи другу, жестоким — если бы отказал несчастному человеку, высокомерным — если бы отказал консулу. Итак, долг перед дружбой будет выполнен мной в полной мере; против тебя, Сервий, я буду выступать так же, как я выступал бы, если бы на твоем месте был мой горячо любимый брат[988]; а о том, о чем я должен буду говорить в силу своей обязанности и верности слову, следуя совести, я буду говорить сдержанно, памятуя, что выступаю против одного друга, защищая другого, находящегося в опасном положении.

(V, 11) Я знаю, судьи, что все обвинение состояло из трех частей; одна из них содержала порицание образа жизни Луция Мурены; другая относилась к спору из-за высокой чести; третья заключала обвинение в незаконном домогательстве. Первая из них, которая должна была быть самой главной, оказалась настолько слабой и незначительной, что наши противники, говоря о прошлой жизни Луция Мурены, по-видимому, скорее следовали каким-то правилам, общепринятым у обвинителей, чем приводили действительные основания для хулы. Так, ему ставили в вину его пребывание в Азии; но ведь он отправился туда не ради наслаждений и излишеств, а прошел ее, участвуя в походах. Если бы он, юношей, не стал служить под начальством своего отца-императора, можно было бы подумать, что он испугался врага или же империя своего отца, или что он был отцом уволен от службы. Или, быть может, в то время как существует обычай, чтобы именно сыновья, носящие претексту, ехали верхами на конях триумфаторов[989], ему следовало уклониться от возможности украсить своими воинскими отличиями триумф отца, как бы справляя триумф вместе со своим отцом после совместно совершенных подвигов? (12) Да, судьи, он действительно был в Азии и отцу своему, храбрейшему мужу, был помощником в опасностях, опорой в трудах, радостью при победах. И если само пребывание в Азии вызывает подозрение в распущенности, то человека следует хвалить не за то, что́ он Азии никогда не видел, а за то, что жил в Азии воздержно. Поэтому Мурену можно было бы попрекать не словом «Азия», коль скоро именно она доставила почет его ветви рода, известность всему его роду, честь и славу его имени, а какими-нибудь отвратительными, позорными пороками, которым он научился в Азии или из Азии вывез. Напротив, нести службу во время войны, не только весьма трудной, но и исключительно опасной, которую тогда вел римский народ, было делом доблести; прослужить с величайшей охотой под началом отца — проявлением сыновнего долга; закончить военную службу одновременно с победой и триумфом отца — велением счастливой судьбы. Поэтому злоречью здесь места нет; все говорит о славе.