(21) Итак, они оба, Сервий Сульпиций и Мурена, пользуются исключительным почетом, оба занимают выдающееся положение; последнее я, с разрешения Сервия, готов признать равным и воздать им обоим одинаковую хвалу. Но он этого не разрешает; он поносит военную службу, хулит все это легатство и полагает, что наша постоянная деятельность и эти наши повседневные труды в Риме должны быть увенчаны именно консульством. «Ты, — говорит он, — станешь проводить время при войсках; на протяжении стольких лет не ступишь ногой на форум; будешь отсутствовать так долго, а когда ты после большого промежутка времени возвратишься, то с этими вот людьми, которые, можно сказать, на форуме жили, еще станешь спорить о занятии высокой должности?» Во-первых, что касается этого нашего постоянного присутствия, Сервий, то ты не знаешь, как оно порой надоедает людям, как оно им докучает. Правда, мне лично оно пошло на пользу: люди обычно благоволят к тем, кто у них постоянно на глазах; пресыщение моим присутствием мне все же удалось преодолеть своим большим усердием и тебе, быть может, тоже. Но все-таки, если бы люди заметили отсутствие каждого из нас, то это отнюдь не повредило бы нам.

(22) Но, оставив все это, вернемся к сравнению двух занятий и двух наук. Можно ли сомневаться в том, что слава воинских подвигов в гораздо большей степени, чем слава законоведа, способствует избранию в консулы? Ты не спишь ночей, чтобы давать разъяснения по вопросам права; он — чтобы вовремя прибыть с войском в назначенное место; тебя будит пение петухов[1003], его — звуки труб; ты составляешь жалобу, он расставляет войска; ты предупреждаешь проигрыш дел твоими доверителями, он — потерю городов и лагеря; он умеет отвратить нападение войска врагов, ты — отвести дождевую воду[1004]; он привык расширять рубежи, ты — их проводить[1005]. Скажу, что́ думаю: воинская доблесть, бесспорно, превосходит все остальные. (X) Это она возвысила имя римского народа; это она овеяла наш город вечной славой; это она весь мир подчинила нашей державе. Все городские дела, все наши прославленные занятия и эта наша хваленая деятельность на форуме находятся под опекой и защитой воинской доблести. При малейшей угрозе чрезвычайного положения[1006] наши науки умолкают.

(23) И так как ты, мне кажется, лелеешь свою науку о праве, словно это твоя дочурка, то я не позволю тебе и далее быть в таком заблуждении и считать те пустяки, которые ты изучил ценой таких усилий, чем-то столь высоким и славным. Я лично всегда считал тебя, ввиду твоих других высоких качеств — воздержности, строгости правил, справедливости, честности и всего прочего, — вполне достойным консульства и всяческого почета. Что же касается изучения гражданского права, то я не стану говорить, что ты затратил свой труд попусту, но скажу, что эта наука вовсе не является надежным путем к консульству. Ибо все виды деятельности, которые могут привлечь к нам благосклонность римского народа, должны обладать высоким достоинством и приносить людям желанную пользу.

(XI, 24) Более всех других пользуются уважением люди с выдающимися воинскими заслугами; по общему мнению, они защищают и укрепляют все то, от чего зависят наше владычество и существование государства; они также и приносят величайшую пользу, так как только ввиду их мудрости и ценой опасностей, угрожающих им, мы можем пользоваться благами государственной жизни и своим собственным имуществом. Важна также и высоко ценится способность, часто имевшая значение при избрании консула, — умение своей разумной речью увлечь за собой и сенат, и народ, и людей, творящих суд. Людям нужен консул, который своей речью мог бы иногда обуздать бешенство трибунов, возбуждение в народе успокоить, подкупу дать отпор. Не удивительно, что, благодаря этой способности, консульства часто достигали даже люди незнатные — тем более, что именно она приносит им благоволение толпы, создает самые прочные дружеские отношения и обеспечивает всеобщее расположение. Между тем в вашем хитроумном ремесле, Сульпиций, ни одного из этих преимуществ нет.

(25) Во-первых, в такой сухой науке никакого достоинства, внушающего уважение, быть не может; ибо она в мелочах, можно сказать, цепляющихся за отдельные буквы и разделения слов. Во-вторых, даже если занятия эти во времена наших предков и вызывали восхищение, то ныне, после разглашения ваших мистерий, они с презрением отвергнуты. Является ли тот или иной день судебным, некогда знали только немногие люди; ведь фасты еще не были всеобщим достоянием. Те люди, у которых получали подобные разъяснения, были очень могущественны; ибо у них, словно это были халдеи, старались разузнать также и о том или ином деле. Нашелся какой-то писец, Гней Флавий[1007]; он выколол воронам глаза[1008], сделал фасты достоянием народа, чтобы народ мог ознакомиться с особенностями каждого дня, и похитил премудрость законоведов из их собственных книжных ларей. И вот они, охваченные гневом, опасаясь, что, с разглашением сведений об особенностях разных дней, можно будет вести судебные дела также и без их участия, составили ряд формул, чтобы иметь возможность самим вмешиваться во все.

(XII, 26) Можно, например, прекраснейшим образом вести дело так: «Это сабинское имение принадлежит мне». — «Нет, мне». Затем происходит суд. Но они не захотели сделать так. «Имение, — говорят они, — находящееся в области, которая называется Сабинской,…» Уже это достаточно многословно. Но что же дальше? «Имение это я, на основании квиритского права[1009], объявляю принадлежащим мне». Что же еще далее? «Предлагаю тебе выйти отсюда и из суда для схватки»[1010]. Ответчик не знал, что и отвечать такому болтливому сутяге. Этот же законовед переходит на другую сторону, уподобляясь флейтисту-латинянину[1011]. «Откуда ты меня, — говорит он, — вызвал для схватки, оттуда я, в свою очередь, зову тебя». Но, дабы претор между тем не воображал, что он может пребывать в полном спокойствии, и мог сказать что-нибудь и от себя, также и для него была составлена формула, бессмысленная как во всем, так особенно вот в чем: «В присутствии свидетелей обеих сторон я вам указываю дорогу; ступайте!» Тут как тут был и тот самый сведущий в праве человек, готовый указать предстоящий им путь. «Вернитесь!» Они и возвращались под его водительством. Уже тогда, во времена знаменитых бородачей[1012], пожалуй, казалось смешным, что людям, после того как они уже стояли именно там, где следовало, велят уйти, чтобы тотчас возвратиться туда же, откуда они ушли. Все это затемнено такими же нелепостями: «Так как я вижу тебя перед судом, …», а также: «Готов ли ты сказать, на каком основании ты заявил притязания?» Пока все это держалось в тайне, в силу необходимости обращались к тем, кто ведал этим. Но после того, как все это стало всеобщим достоянием и оказалось у всех в руках и на устах, оно было признано лишенным малейшего здравого смысла, но преисполненным обмана и нелепостей. (27) Хотя законы и установили много прекрасных правил, большинство из них было извращено и искажено выдумками законоведов. Предки наши признали нужным отдавать всех женщин, ввиду их неразумия, под власть опекунов; законоведы изобрели таких опекунов, которые подпадали под власть женщин. Предки наши повелели сохранять священнодействия неприкосновенными. Законоведы, в своей находчивости, с целью уничтожения священнодействий нашли стариков для коемпции[1013]. Словом, во всем гражданском праве они отказались от справедливости и стали хвататься за точное значение слов; так, коль скоро они — приведем пример — нашли имя Гаи в чьих-то книгах, они сочли, что всех женщин, вступающих в брак путем коемпции, зовут Гаями[1014]. Я, право, склонен удивляться, как такое множество умных людей по прошествии скольких лет и поныне не может решить, как следует говорить: «на третий день» или «послезавтра», «судья» или «арбитр», «дело» или «тяжба»?