От обильного пота, струившегося по телу Остапа Забурун-Загоряйного, голубое трико его почернело, болталось на нем, как тряпка. Казалось, за полчаса толстяк похудел на много килограммов. Он явно боялся быстрого, как барс, борца с железными руками, от объятий которого у него немели мускулы и трещали широкие кости.

И все-таки, сколь ни увертывался «человек-гора», тем же неожиданным броском Вениамин Татуров опять схватил его в свой «сибирский медвежий браслет», как об этом говорили зрители после борьбы.

Люди вскочили со своих мест. Напряженно ожидая скорого конца схватки, судья приложил свисток к губам. И «человек-гора» рухнул всей тяжестью десятипудового тела на ковер. Остап Забурун-Загоряйный был положен на обе лопатки неизвестным борцом, красноармейцем-сибиряком, на сороковой минуте борьбы.

После свистка судьи Вениамин вскочил с поверженного противника и, вскинув обе руки кверху, просиял улыбкой счастливого победителя.

Большому авторитету Татурова в колхозе в какой-то степени помогало, несомненно, и его физическое здоровье, всегда бодрый, подтянутый вид.

Два чемодана политической и сельскохозяйственной литературы, которые Татуров привез после службы в Красной Армии, как шутили некоторые черновушане — «в подарок Аграфене», были не просто прочтены им, а проработаны с большой тщательностью. Татуров очень скоро увидел прямую зависимость хозяйственных успехов, дисциплины труда в колхозе от политической сознательности его членов.

— За ручку он у нас никого не водит, но если кто сбивается с шагу или хоронится за чужую спину, тут уж у него нет ни свата, ни брата — подправит так, что второй раз не собьешься, не увильнешь, — говорили о нем черновушане.

Вернувшись домой из Светлоключанского совета, Татуров начал наверстывать упущенное.

— Вдвое больше нам надо теперь работать, вдвое умнее каждый день проводить. У Рахметова, о котором я вам говорил, не пропадало ни одной минуты зря. А тогда они в большинстве еще только разговаривали да тайком мечтали о социализме, а мы строим его.

На столе Татурова всегда были газеты, книги.

— Без пищи проживу не менее восьми суток, без газеты, без книги пропаду на третий день, — смеялся Вениамин.

Даже Селифон, несмотря на всегдашнее спокойствие и веселость Вениамина Ильича, испытывал перед ним иногда некоторую робость. В нем он видел человека, смотрящего далеко вперед, глубоко сознающего свою правоту. При нем он старался сдерживать свою горячность, походить на него упорством в чтении книг, так же, как он, не связывать инициативы других, не вмешиваться, а только помогать и направлять там и тогда, когда это было нужно.

После того как члены правления артели обсудили выгодное предложение директора совхоза, могущее в один урожайный год прочно поставить на ноги подорванное хозяйство колхоза, Вениамин Ильич вернул всех к прерванному вопросу:

— Теперь, когда мы имеем возможность чуть не вдвое расширить наш посевной массив совхозными тракторами за счет никогда не паханных увалов, грив и еланей, вопрос о семенах встает еще острее: не посеешь — не соберешь.

Вениамин Ильич старался держаться непринужденно, всем видом своим показывая, что вопрос этот не должен вызывать двух мнений.

— Распространяться, тратить время не стоит. Надо показать хороший пример беспартийным колхозникам, и тогда колхоз сам обеспечит себя семенами, без помощи государства. Я отдаю зерно, какое находится у меня в амбаре. Его там около полусотни пудов, десять пудов оставляю себе, — и Татуров веселыми глазами посмотрел на потухшее вмиг лицо жены. — Знаю, дома Груня спросит меня: «А как же сами? А из чего я лепешки тебе стряпать буду?..» Ну, я ей отвечу, как в том стихотворении Некрасова, которое называется «С работы». Только бы не обиться, давно я учил его… — И Вениамин прочел стихотворение с замечательными заключительными строками:

Видите, больше о савраске беспокоился тот несчастный единоличный крестьянин, потому что конем кормился: пахал, бревна на нем возил. Ну, а мы не единоличники: на нас теперь тракторы будут пахать. «Стальной савраска» — в этом наше спасение. И вся наша забота теперь только о семенах… Об одних только семенах, товарищи. Вот и я отвечу своей Груне, — повертываясь к жене, невинно улыбаясь, закончил Вениамин Татуров: — А разве нам не хватит десяти пудов, Грунюшка? Зато осенью и государство накормим и самим вдоволь останется.

— Ловко он под тебя, Груня, подъехал, со стишком-то! — засмеялась Матрена.

Лишь только сел Татуров, Селифон и Матрена тоже попросили записать на семена зерно, какое имели в своих закромах, — по тридцать пудов.

Герасим Андреич, помявшись, с тяжелым вздохом записал десять пудов. Вениамин нахмурился, но промолчал, только как-то глуховато крякнул.

К столу подошла Христинья Седова и попросила записать все зерно, какое она имела, на семена.

— У меня его, мужики, мешка четыре, думаю, наберется. Когда наседку на яйца сажаешь, нечего яйца считать да ужиматься: клади сколь только может прогреть-вывести клушка. А тут она, земля-матушка, совхозными тракторами будет поднята. Осенью с лихвой возвратится, — сказала она радостно.

Герасим Петухов цифру «десять» против своей фамилии исправил на «двадцать», и обступившие стол черновушанские коммунисты облегченно вздохнули.

Коней до поскотины провожали всем колхозом. Так уж исстари заведено на Алтае — после весенних работ оставляют в деревне только меринов, а весь молодняк, кобыл, косячных жеребцов до первых снегов — на привольные пастбища, под присмотр опытного табунщика.

Дни выгона лошадей в горы и возвращения в деревню считались пастушьим праздником. В эти дни вечный джетак[32] Рахимжан был желанным гостем в доме любого кержака-богатея. Каждый старался угодить табунщику горячей шаньгой, стаканом медовухи.

— Ты уж там смотри за Игренюхой. Она у меня жереба и жалуется на заднюю левую.

— Жеребеночка сбереги! — наказывали ребята.

— Соль выйдет — накажи: доставим. Да нашу соль чтоб наша только скотина лизала…

И каждого выслушает Рахимжан: какая лошадь опоена, у какой насосы спускать надо, какого третьяка объездить под седлом.

А в день, когда должен пастух пригнать табун из гор, выйдут черновушанцы далеко за поскотину и слушают, не гудит ли земля под кремневыми копытами одичавших за лето, отгулявшихся лошадей. Каждому хочется увидеть приплод, окинуть хозяйским глазом сытых, с лоснящейся на солнце шерстью, колыхающихся на бегу, неузнаваемо раздобревших коней.

Пугливо храпят лошади, косят на толпу глазом и, налетая одна на другую, горячей разномастной лавиной втекают в улицы и переулки деревни, в раскрытые настежь ворота родных дворов. Сзади шумит возбужденная, пестрая толпа, радостно вдыхая густую струю бодрящего конского пота.

Но таких проводов, какие устроила артель «Горные орлы», Рахимжан не упомнит за двадцатилетнюю пастушескую работу.

На площади был организован митинг с флагами, с музыкой, с речами.

Вениамин Татуров говорил о коннице в гражданской войне, о Буденном — энтузиасте коневодства, о высоком мастере своего дела, «главном хозяине» колхозных лошадей — Рахимжане.

— Я знаю, ты выходишь их, Рахимжанушка, как мать дитенка. А горно-алтайский колхоз долго еще будет силен конем. Да и родине в трудный момент конь — защита.

Пастух стоял на глазах у мужиков всей деревни и взволнованно мял малахай.

Жена его, старая Робега, нарядившаяся в белоснежный платок — жавлук, стояла вместе с колхозницами и неотрывно смотрела на мужа. Завтра с завьюченной, изношенной до дыр юртешкой она прикочует к нему в горы и будет вместе с табуном передвигаться с одного пастбища на другое, а сегодня Робега хочет насладиться торжеством проводов ее Рахимжана.