Пастуху же хотелось скрыться куда-нибудь и выплакать потихоньку свою большую радость.

Под марш, сыгранный на баяне Иваном Лебедевым, Вениамин Ильич вручил Рахимжану новый халат, сапоги, две пары белья и огненно-красный медный чайник.

— Эта посудина тебе пуще всего пригодится. Твой-то, сказывают, прохудился, — видя волнение Рахимжана, сказал Татуров.

Старик прижал подарки к груди.

…С гор в долине видна река. Вздувшаяся от дождей, стремительная в порогах, отсюда она кажется Рахимжану белой, как любимый его косячный жеребец. Пастух часами смотрит на строгого хозяина табуна. Жеребец подолгу стоит неподвижно вблизи пасущегося на поляне косяка.

Ниже — кедровники. Там опасность. По ветру, всегда гуляющему на вершинах, жеребец не раз улавливал запахи зверя. Высоко вскинув голову, раздув жаркий храп, жеребец слушал. Но и слушая, ни на минуту не упускал он из виду глупых беспечных стригунчиков… Одна из самых озорных, молоденькая золотисто-рыжая кобылка, задорно взвизгнув, поддала задом вороного лончака[33] и со всех ног бросилась к лесу. В несколько прыжков косячный жеребец осадил ее. Он был еще очень далеко от шалуньи, но она уже слышала гневный его поскок. Звон подкованных его копыт[34] грознее пронзительного окрика пастуха.

Рахимжан любовался стремительным бегом ревнивого жеребца. Кодачи оттеснил от леса табун на открытую поляну и снова замер на высоком пригорке.

И даже Рахимжана, много перевидавшего на своем веку добрых косячных сторожей белый табунный жеребец Кодачи поражал неутомимой бдительностью.

— Когда только и ест он! — делился мыслями пастух с Робегой. — Рано-рано, зорькой, хватит немного и снова смотрит. Опустит морду в траву, а уши как у каскыра[35]. За таким жеребцом пастуху — сало копить.

Высокогорная луговина пылала крупными альпийскими цветами. Здесь еще только распускалась пахнущая медом весна. Желтое и багровое пламя цветов неудержимо вырывалось из густых, сочных трав.

Высоко в небе парили орлы. Пастух знал, что на обрывистом утесе у них — гнездо. Несколько лет наблюдал Рахимжан за жизнью сильных, смелых птиц. Не раз приходилось видеть ему, как орлы падали на землю, мертво хватая стальными когтистыми лапами зазевавшегося зайца, тетерева, глухаря, а иной раз и молодую косульку.

А вот сегодня старик подсмотрел и совсем необычное в жизни птиц. На солнцевосходе у гнезда над обрывом появилось не два, а четыре орла. «Поменьше — дети», — подумал пастух. Старые — метрового роста. Головы, зашейки и груди их ржаво-золотистого цвета. Плечи, штаны и хвост побелели от давности. Орлята — светлее. Семья гордых, сильных птиц с высокого утеса, казалось, встречала поднимающееся над горами солнце.

— Каких молодцов выкормили! — порадовался пастух и глубоко вздохнул. В поведении сидящих на обрыве птиц зоркий, наблюдательный Рахимжан заметил необычное для орлов волнение. Молодые, готовясь взлететь, вытягивали шеи, раскрыливались, но, очевидно, не решались броситься в сверкающие перед ними просторы. Старые, как казалось Рахимжану, недовольно крутили головами, и, тесня орлят, все отжимали крайнего к границе скалы. Когда орленку уже некуда было отступать, самая крупная из птиц — мать, — отметил старик, — сильным движением плеча столкнула неопытного детеныша, и он сорвался с кручи. Вслед за ним метнулась и орлица. Орленок раскрыл крылья, сделал несколько неуверенных взмахов и, очевидно почувствовав прочную опору, поплыл в воздухе, слегка опускаясь. Чуть ниже орленка, голова в голову, с размахнутыми двухметровыми крыльями, словно готовая в любую секунду поддержать его, парила орлица. Вдруг она вырвалась вперед детища и, очевидно уловив нужную ей струю воздуха, стала подниматься ввысь. Следом за ней и орленок.

Пораженный Рахимжан долго следил, как птицы по воздушным ступеням винтообразно взбирались на огромную высоту к солнцу.

«Ой-пор-мой! — восхищенно думал старый казах. — Как много, как далеко видно им оттуда! Как, должно быть, радуется сейчас молодой орел!» Когда старик оглянулся и посмотрел на утес, то и оставшейся там пары тоже не было: так птенцы вылетели из родного гнезда.

Взволнованный пастух долго стоял задумавшись. Родного гнезда у Рахимжана раньше не было совсем: с тех пор как начал помнить себя, он скитался по чужим юртам — пастушонком чужих коз, овец, коров. Потом пастухом конского табуна. Тогда Рахимжан и встретил такую же нищую сироту, как и сам он, молодую черноглазую пастушку Робегу и стал работать на ее дядю, чтобы уплатить калым за длинноносую девушку. Потом они вдвоем свили свое гнездо. Ах, как он работал тогда! Но птенцов своих им не пришлось учить летать: в раннем возрасте, один за одним, дети умерли от черной оспы.

И снова холодно и неприютно было в его гнезде.

Только под старость они попали в большое веселое гнездо, ставшее им родным. Исполнилась и заветная их мечта: у них появились наконец и свои кони. Конечно же, это и его лошади, сытые, гладкие, как гальки…

Глаза старика потеплели, морщины на лбу разгладились: «Хорошие кони у Рахимжана!..»

Еще утро, еще блестит на траве роса, еще пасутся по ущельям зыбкие туманы. Дружно кормится табун. Не узнать запаршивевших зимою лошадей. Вычистились, выкатались на приволье: все время смотрел бы на них.

Весело стало на душе у Рахимжана. И вот над горами поплыла песня.

Старая Робега, готовившая из кобыльего молока шипучий, пьяный кумыс, оставила работу. Не раз она слушала песни своего мужа и про орлов, летающих выше облаков, и про ползающую по земле зеленую, как горный лук, ящерицу, но то, что услышала она сегодня, было необычно…

А песня все лилась и лилась, возникшая неожиданно, как родник в горах, и такая же бесконечная, как его бег:

…Кодачи фыркнул и рубанул землю копытом.

Бурая медведица, потерявшая весною попавшего в капкан медвежонка, бродила в горах, с пестуном. Ягод еще не было. Сочные весенние корни огрубели. Медведи жили впроголодь, и табун привлек их внимание. Три дня в кедровниках караулили они разбредавшихся по седловине лошадей. Но опытный пастух и строгий жеребец держали коней далеко от кромки леса.

Медведица не решалась напасть на табун в открытой со всех сторон седловине.

Горбатый увалень-пестун, покинув мать, обошел табун с наветренной стороны, — так им не раз приходилось охотиться на маралов и коз. Но стремительный натиск жеребца заставил его броситься вспять. Испуганный табун тоже метнулся по седловине, пронзительный крик пастуха не удержал лошадей. Топот разбудил горы.