Бурая туша медведицы, притаившейся в засаде, упала на вороного лончака. Стригуны-жеребята, матки бросились в разные стороны. Удар тяжелой лапой сломал жертве хребет. Падая, жеребенок откусил кончик бледно-розового языка. Медведица вырвала ему живот и стала глотать горячие, дымящиеся кишки.
Мчащегося на нее белого жеребца она встретила громким ревом. Шерсть на загривке у нее вздыбилась.
Плотно прижав уши, зверица приготовилась к прыжку, но жеребец оглушил ее ударом в нижнюю челюсть и переломил правую лапу в предплечье. Медведица покачнулась, успев зацепить жеребца за ляжку. В кривых острых когтях у нее остались окровавленные лоскутья шкуры.
И снова сшиблись медведица и конь.
Рев зверя и визг жеребца слышны были в долине. Рахимжан с березовым суюлом в руках мчался к месту схватки. В юрте у него стояло заряженное ружье, но он забыл о нем. Ржанье белого жеребца отдавалось в похолодевшем сердце старого пастуха.
Голова, грудь медведицы были в крови, но она еще ожесточенно отбивалась левой лапой. Рахимжан подбежал к ней вплотную и сбоку со всего размаху ударил корневым набалдашником по широкому, с развальцем на середине, черепу. Медведица осела, закачалась, но не упала. Спиной она привалилась к стволу кедра и все еще взмахивала левой лапой.
А конь, мокрый от пота, залитый кровью, не переставал бить коваными задними ногами обмякшую уже тушу зверя. Пастух с трудом отогнал его. Глаза жеребца были налиты ярью. Мускулы ног дрожали.
Потеряв на бегу белоснежный свой платок, торопилась с ружьем Робега.
Конь направился к табуну, волоча заднюю ногу. По траве следом за ним стелилась кровавая дорожка. Рахимжан схватил Кодачи за гриву и привел к юрте. Накинув коню на шею волосяной аркан, пастух обвел им вокруг задних ног и повалил на землю. Жеребец лежал, устало вытянув красивую сухую голову. Темный глаз в тонких синих прожилках по голубому белку доверчиво косил на стариков, суетившихся вокруг коня.
Прошло два года.
Снова мягкие, теплые ветры зазвенели в кронах деревьев. Снова из темных глубин тайги на лесные окрайки полян вылетели глухари с набухшими карминно-красными бровями. Большие, сизо-стальные, с плоскими головами, украшенными козьими бородками, они, парусом распушив хвосты, вздрагивая и замирая, пели древние песни любви.
Снова шумные горные потоки подняли и разметали Черновую. Снова, потревоженные разливом, «прижатые» на поймах водою зайцы перебирались на спасительные гривы и расскакались по ним, справляя любовную свою страду. Снова кулики-кривоносики — кроншнепы и авдотки начали «выкликать траву». А в небе все неслись, все плыли эскадроны лебедей, гусей, журавлей, уток.
Снова тихими зорями в багровом пламени подолгу полыхало небо. И широкие макушки кедров и корявые сучья сосен, на которых глухари справляли великое свое таинство, в этот час казались выкованными из золота.
Зори остывали медленно, а легкое небо мшисто зеленело и зеленело.
Весна!
Совхоз «Скотовод» строился широко.
Черновушане, светлоключанцы, маралушкинцы, алтайцы смежных аилов были вовлечены и в строительство и на дорожные работы. Большие дома Черновушки заняли дирекция совхоза, инженеры, техники-строители. Дворы, амбары завалили железом, бочками, цементом, не виданными никогда в далекой раскольничьей деревне машинами, оборудованием ремонтных мастерских.
Пронзительный визг лесопильного завода, частые хлопки работающего дизеля ворвались в горы.
В долине Журавлишки, в Крутишихинской долине, у Тальменьего озера и в тихой, защищенной со всех сторон высокими лесистыми хребтами Бабьей пазухе строились животноводческие фермы.
Ахнула подрубленная сосна и, содрогаясь от комля до вершины, рухнула к ногам строителей.
С утра до вечера тяпали топоры, разбрызгивая по снегу золотистую щепу.
Бледная хвоя, лиственниц с нежным, чуть сладковатым ароматом, темно-оливковый пихтовый лапник, длинные ярко-зеленые иглы кедров, корявые сучья сосен валялись на лесосеках, заливая долины запахом смолы.
А людей все посылали и посылали. Стройкой руководили коммунисты. Коммунисты были и на ответственных ее участках.
Уже сотни пил и топоров вонзались в тела деревьев. Уже запах мужичьего пота одолевал запахи тайги.
В долине пильщики раскраивали бревна на остро пахнущие скипидаром плахи, тес, брусья.
Вычерченные прорабами и техниками планы ферм плотники «переносили в натуру».
Базы еще только начали крыть, в домах печники еще только что клали печи, а на фермы уже прибывал племенной скот и вместе с, ним ветеринарные врачи, гуртоправы.
Главная контора совхоза «Скотовод» раскинулась на больших селитебных участках попа Амоса и Автома Пежина. Строились по плану, прочно, на века. В центре — дом дирекции, по границам — гаражи, склады, общественная столовая, маслодельный и лесопильный заводы. Выведенные «под крышу», они резко выделялись лимонно-желтыми срубами среди темных домов раскольничьей давней стройки.
В деревню со всей страны повалили кипы газет, журналов, писем. В кержачьи дома старой, допетровской Руси люди города принесли торопливую речь, свои жизненные привычки, систему организованной работы. Никогда еще Черновушка не жила так напряженно, как в эти годы.
Тракторы совхоза, вдвое раздвинувшие посевы горноорловцев, по поднятой извечной целине, и хорошие урожаи снова окрылили Герасима Петухова.
Хозяйственный председатель стал скупее вдвое: он мечтал о приобретении в совхозе породистого производителя для молочно-товарной фермы, о расширении маральника, пасеки.
Строящийся тракт сулил немалые выгоды в сбыте мяса, масла, меда, кедрового ореха. А пушной промысел двумя бригадами! В свободное от полевых работ время колхозники работали на строительстве совхоза. В колхозной кассе появились деньги. В правлении с утра до вечера щелкали на счетах два счетовода. Большинство из «выбежавших» мужиков снова подали заявления о приеме в колхоз.
Герасим Андреич, подражая Татурову и Селифону, по ночам стал читать газеты. Особенно понравилось ему одно место в передовой статье.
Утром в правлении не удержался и прочел подчеркнутое счетоводам:
— «Главное, надо поднять доходность колхоза. Если колхозник этой выгоды не получит, если он увидит, что единоличник получает и зарабатывает больше, он будет чувствовать себя плохо. Он будет искать «выхода в выходе». Вот это здорово! В самый клин! — вскричал Герасим Петухов.
Совхозная стройка огромных скотных дворов, сложные машины и оборудование, завезенные в совхоз, волновали Петухова.
— А мы чем хуже? Чем хуже их мы? — спрашивал он колхозников.
И хотя наличных денег в кассе теперь всегда было довольно. Петухов не любил их «выпускать из рук» и часто твердил:
— Только бы деньги! Только бы денежки!.. Дела-то, дела-то какие можно завернуть. Но вот капиталов у нас маловато… Маловато капиталов, — прибеднялся Герасим Андреич.
…Колхозники убирали на лугах сено. В правлении было безлюдно.
К Петухову вошел учитель, — колхоз снабжал педагогов продуктами по нормированным ценам. Герасим Андреич сам выдавал продукты.
В колхозном амбаре мука — в двух закромах. Председатель хорошо знал, что в первом подпортившаяся ржаная смешана с ячменной для корма скоту. Второй — с белой, пухлой пшеничною, свежего весеннего размола. От закромов пахло августовским солнцем, мельницей, током.
Под крышей амбара висела паутина с осевшей на ней хлебной пылью. Бадьи из-под меда были засыпаны голубоватым горохом, янтарным пшеном.
Герасим Андреич любил бывать здесь, вдыхать крепкий настой размолотого зерна. Любил по локоть запустить руку в холодную россыпь ржи, щупая, не «загорелась ли».
Мысли о расширении колхозного хозяйства преследовали его неотступно.
«Впереди этакие расходы, а тут отпускай за полцены, по норме…»
Петухов взял плицу и зацепил из первого закрома.
— Держи-ка, товарищ педагог!
Учитель подставил мешочек.