Было приятно, что женщины обрадовались ей и что Доча узнала, но куда ни падал взгляд, все раздражало взыскательную хозяйку.

Неприязненно смотрела она на Кузьму Малафеева, мрачно слушала его рассказ о павших за неделю трех телятах.

— Похвастать нечем, Матрена Митревна. Вот Селифон Абакумыч креолину и извести достал в совхозе, да руки не дошли еще, — говорил Кузьма.

Острый запах запущенного телятника остановил Матрену на пороге. Сырое, плохо протапливаемое помещение по стенам и потолку обросло инеем. Недавно родившиеся телята сбились в один угол. Некоторые из них лежали на грязной, давно не сменяемой подстилке, жевали один другому уши.

Матрена хотела что-то сказать, потом резким движением сбросила с плеч шубу и подала ее Кузьме.

— Унеси в конторку!

Кузьма принял шубу. Погонышиха подоткнула юбку и по локоть засучила рукава кофты.

— Бабы! Бабочки! Да ведь это же полнейшая антисанитарная зараза!. Акулинушка! У меня в сундучишке тоже бутыль с креолином… Настя! Топи печку, грей в казане воду… Авдотья Терентьевна! Тащи грабли, метлы, тряпки…

Кузьма с шубой в руках смотрел на закипевшую Погонышиху.

— Без тебя вымоют, Матрена Митриевна, одень шубу, застудишься.

Матрена подскочила к нему вплотную и выпрямилась:

— А телята? Телята, гром тебя расшиби!

Рука Матрены взметнулась над головой, а щеки угрожающе вздрогнули.

— Зашибу! Безмозглого идиёта…

Кузьма испуганно отшатнулся от Матрены, заслоняясь шубой, и попятился к порогу.

На ферме Матрена Дмитриевна пробыла до вечера. Домой пришла с тяжелым чувством. Дома тоже показалось ей все более серым и тусклым, чем представляла она будучи на курсах. И только когда узнала о приезде Марины, потеплели ее глаза. А когда бежала к Станиславу Матвеичу, радостная улыбка уже не сходила с ее лица.

В сумерках она не узнала Селифона, подходившего к недовитковскому дому с другой стороны переулка. Адуев увидел Погонышиху и остановился. Матрена вбежала во двор. Селифон свернул с дороги в тень и прислонился к стене амбара.

Адуев и обрадовался приезду Матрены Погонышихи с курсов, и проклинал ее. Он знал, что теперь все его заботы о ферме отпадут, и ему можно будет по-настоящему заняться подготовкой к весне. Но встретив ее почти у самых ворот недовитковского дома, когда Марина была одна (Станислав Матвеич в мастерской готовил ульи), Селифон разозлился:

«Ни раньше, ни после…» — Он решил дождаться, когда Погонышиха уйдет. «Не будет же она до полночи сидеть», — успокаивал он себя.

И то, что вот сейчас Матрена разговаривает с Мариной, смотрит в синие ее глаза, а он стоит, прижавшись к стене амбара, бесило его.

— Ну, ведь пора! Поговорила и хватит. И уходи! И уходи! — шептал Селифон, устремив взор на плотно завешенные изнутри окна. Но Матрена не уходила. Селифон потерял терпение. Он уже совсем было собрался вышагнуть на дорогу, как услышал чьи-то шаги в переулке.

«Станислав Матвеич!» Селифон похолодел. Но, присмотревшись, увидел, что идет женщина. Адуев облегченно вздохнул. Вскоре он узнал ее. Это возвращалась домой Виринея Мирониха, накрывшись внапашку зипуном. Виринея пробовала запеть песню, но каждый раз, запинаясь на дороге, обрывала ее и начинала что-то бормотать. Поравнявшись с домом Фомы Недовиткова, вдова остановилась, грозно выкинула кулак, потрясла им. Зипун свалился с плеч Виринеи, и Мирониха долго поднимала его, безуспешно пытаясь снова накинуть на плечи, но так и не смогла, взяла зипун за рукав и поволокла по дороге.

До слуха Селифона долетел стук двери, оборванные женские голоса. Озноб охватил его. Калитка, как показалось ему, с пронзительным скрипом распахнулась, и в густеющих сумерках ночи рядом с Матреной Погонышихой Адуев увидел гибкую фигуру Марины с запомнившимся на всю жизнь милым характерным наклоном головы вперед.

«Марина!» — во весь голос хотел крикнуть он, но из пересохшего горла с уст его сорвался чуть внятный шепот.

Женщины торопливо пошли по дороге. Подстывший снег звучно хрустел под их ногами. Селифону показалось, что Марина (ее ни на секунду он не упускал из глаз) обернулась в его сторону и еще быстрее заскрипели ее шаги. Вскоре они скрылись за поворотом в улицу. Селифон в два прыжка выскочил на дорогу и хотел было догнать их, но перерешил:

«Буду ждать. Вернется, встречу у ворот. Встану и скажу»… — Селифон не знал, какие слова скажет ей, но это не тяготило его. Он чувствовал, что нужные слова возникнут неожиданно.

Апрельская ночь.

Блестящий, точно из меди вырезанный диск луны над Теремком.

Тишина.

С хрустальным звоном разбилась сорвавшаяся с крыши сосулька.

Прошли закончившие работу два колхозных счетовода, а Марины все не было.

Ноги Селифона, обутые в тонкие хромовые сапоги, мерзли. Адуев снял мерлушковую шапку и всунул носки сапог в нагретую меховую подкладку. Ему припомнились вечера, когда он, удерживая Марину, всовывал зазябшие ее руки в широкие теплые рукава бараньего своего тулупа, а ноги — в шапку. Вспомнилась сказанная им Марине фраза: «Ночами да утренниками апрель у барана рога сшибает».

«Почему апрель? Почему рога сшибает?» — сверкая ослепительными зубами, такая быстрая, такая деятельная во всем, допытывалась она. Все вспомнил Селифон в часы томительного ожидания: и ее голос, и волнующий грудной смех, и голубую, как весеннее небо, кофту Марины, в которой он впервые увидал ее, и губы, пахнущие цветущим шалфеем.

— Обнявшись с дочкой директора совхоза, льняноволосой Эмилией, прошел из клуба бригадир Иван Лебедев. Девушку Иван вел, накрыв полою солдатской своей шинели. На левом плече Лебедева, небрежно отброшенный, висел на ремне баян с перламутровыми ладами.

Пышная шапка волос Эмилии, попав в полосу лунного света, искрилась серебром. Казалось, над головой девушки, как на иконе, сверкает венчик.

«Вот тебе и Иван!» — Селифон долго смотрел им вслед. Эмилия закидывала серебряную голову к звездам и чему-то смеялась, а бригадир наклонялся к ней, и тотчас же смех ее внезапно обрывался.

«Счастливые!.. — вздохнул Селифон. — Как любятся!.. Как любятся!» — повторил он.

По деревне запели петухи. Усталой, старческой походкой прошел домой Станислав Матвеич. Селифон хотел пойти навстречу Марине, но перерешил: побоялся разойтись с ней. Вернуться домой она могла и с другой стороны переулка. Селифон стал считать до ста, окончательно решив после этого пойти домой. Последний десяток считал все медленнее и медленнее. Потом увеличил счет до тысячи, до двух тысяч?

Пропели вторые петухи.

— Пойду к Матрене. Все равно! — вслух сказал он.

Адуев надел шапку и в два прыжка выскочил на дорогу. Улица была пустынна. Он быстро прошел на другой конец деревни. И еще издалека заметил, что в окнах избы Матрены темно.

«Легли спать»…

Только сейчас Селифон понял, что Марина боится встречи и прячется от него.

Он медленно пошел домой. Дома дверь была раскрыта настежь. В избе темно и холодно. Селифон зажег лампу. Над растерзанной кроватью висела охотничья винтовка. На полу валялись разбросанные вещи Селифона. Сорванный со стены портрет Ленина держался на одном гвоздике. Селифон поправил его. На том месте, где стояли большие кованые сундуки Фроси, скопились пыль и мусор. Селифон взял веник и стал мести пол, но недомел, бросил. Он был совершенно разбит ожиданием. Не раздеваясь, лег на кровать. В ушах звенели удаляющиеся шаги женщин. Ярко встало ее лицо, улыбка, тихий синий свет преданных ему глаз.

Несмотря на кажущуюся свою хрупкость, Марина для него всегда была полна огромной жизненной силы.

Он знал, что все его тревоги всегда найдут отклик в ее сердце. И как бы ни был взволнован, вбирал от нее в себя всегда что-то такое животворно-благостное, что рядом с нею обычно затихал, как затихает ребенок у материнской груди.

Селифон сел на кровать, почувствовал ее дыханье и сам задохнулся.

Он откинулся на подушку. Синие глаза Марины приблизились к самому его лицу и потемнели, как темнеют омуты на глубокой реке в бурю…