Расстилающейся иноходью шел саврасый под Селифоном. Всадник, влитый в седло, в нарядных оленьих унтах, в куртке из дымчатых пыжиковых шкурок, во время бега сливался с мастью лошади.

— Куда это ты в пышной такой сряде и на таком поспехе? — крикнул Герасим Андреич.

Селифон натянул поводья. Иноходец, ходивший когда-то под удалой кулачкой Евфалией, осаживая накоротке, проехал всеми ногами по скользкой дороге и остановился. Адуев, перегнувшись с седла, поздоровался с Петуховым. На раскрасневшемся лице написано было смущение. Селифон не знал, как объяснить Петухову и то, что в будний день он заседлал Савраску в самое богатое седло, и то, что впервые надел свой ненецкий костюм, полученный в премию за работу на тракте.

— Акинфа думал попроведать, а оттуда в Светлый ключ, в маралосовхоз махнуть. С прошлого года четыре стога сена за ними.

— А на ферме, сказывают, Матрена Хорька чуть не в толчки вытолкала. Доярок перешерстить собирается. Моей бабе поклон наказывала. Как ты об этом думаешь?

Герасим Андреич пытливо посмотрел на Селифона. Адуев задумчиво постукивал черенком плети по кованной серебром луке седла. Конь стоял, чутко насторожив чернобархатные уши, — казалось, он внимательно слушает разговор всадника с Герасимом Петуховым.

— Хорька не жалко: всей и удали у него, что за ложкой потеть, а о новых доярках, признаться, я тоже все время думаю, да ждал приезда самой с курсов. Загляну-ка я к ней сейчас же, — и Адуев тронул коня.

Разговору с Петуховым о Погонышихе Селифон был рад. Все утро он думал только о том, как бы увидеться с Матреной. Ему казалось, что ей Марина рассказала все и, наверное, расспрашивала о нем. Но явиться на ферму так, как он всегда приходил туда, — пешком, в старом, потертом полушубке (а вдруг там Марина будет!), Селифон не хотел. Тогда он и решил съездить на маральник к Акинфу и в Светлый ключ, чтобы по дороге заглянуть к Матрене.

Коня привязал у ворот и отправился к конторке. Плеткой в такт шагу Селифон похлопывал по расшитым стеклярусом унтам. Высокий, стройный, в красивой меховой одежде, в меховой обуви без каблуков, ступал он по земле мягко, слегка раскачиваясь на ходу. Возможность встречи с Мариной незаметно для самого изменила его походку, сделала ее пружинисто-легкой. Казалось, он не шел, а скользил по льду. Селифону было жарко, лоб его стал влажен, точно горячий ветер овевал лицо.

Ферма была необычно оживлена в это утро. В кипятильнике пылал огонь. Доярки бегом носили клубящиеся на утреннем морозце деревянные ушата с запаркой. Телятницы, забрызганные известью, вбегали и выбегали из запасного отделения телятника, несли туда охапки духмяной соломы. Заменившие беспутных белобровых братьев Гараниных два комсомольца новосела Остап и Андрей Твердохлебы чистили запущенный денник.

Опытный взгляд председателя сразу же оценил присутствие на ферме настоящей хозяйки.

— Однако она и впрямь разворошила их, — Селифон улыбнулся.

В раскрытую дверь из глубины пустовавшего запасного телятника он услышал громкий голос Матрены и повернул к ней.

Первая же фраза, которая долетела до Селифона, приковала его к дверному косяку:

— …Как ты не понимаешь, что баба должна быть чистой, как груздок! Вчера Марина у меня ночевала. Взглянула я на нее, а у ней не рубашка, а пена. И вся-то она медом пахнет…

Селифон почувствовал, как у него остановилось сердце. Он не знал, шагнуть ли ему в открытую дверь или незаметно уйти. Но ни того, ни другого не сделал.

— Ну, разве это молоко? — гремела Матрена. — Глядите сюда, бабочки! — и Погонышиха заставила телятниц заглянуть в ведро доярки. — Ведь это же грязь, и в ней зловредные бактерьи кишмя кишат… А почему, спрашиваю я вас?.. Прежде всего, неподмытое вымя у коровы. А руки! Давай сюда руки, Авдотья. Не упирайся, давай!

Матрена взяла руки доярки и показала их всем.

— Да ведь тут только и чистого местечка, что ладони, омытые молоком. А пальцы назьмом проросли, в бане не отпаришь… Авдотья! — Голос Матрены зазвучал еще более резко. — Ну, а теленок? Да знаешь ты, что с этакого молока белый понос. Ну, как же это, Авдотья? — Матрена говорила укоризненно. — Баба ты молодая… Сразу с постели, неумытая — на дойку… — Матрена покосилась на открытую дверь.

Селифон кашлянул и шагнул в телятник.

— С радостью тебя, Селифон Абакумыч! — еще издали ликующим возгласом встретила его Матрена.

Селифон остановился. Он ждал, что вот сейчас Погонышиха подойдет к нему и скажет, а он схватит Матрену и расцелует и закружит ее.

— Аксаихе телочку… — Матрена совсем было замахнулась сказать: «бог дал», но вовремя поправилась: — Телочкой растелилась. Вылитая мать! И платочек белый на головке, и вихорчик на лбу, и, как у матери, шишечка на хвостике… Будущая рекордистка.

Селифон тяжело, разочарованно вздохнул.

— Ну, а теперь здравствуй! — Матрена шагнула навстречу Адуеву. — Ух, да ты какой красивый, какой бравый сегодня, председатель! — Погонышиха оглядела Селифона с ног до головы и по-мужски встряхнула его руку. — А я тут с бабами насчет лаборатории при ферме толковала, — и Матрена Дмитриевна окинула доярок смеющимся взглядом.

Селифон невольно вскинул глаза на Авдотью, жену Ериферия Свищева. Женщина стояла пунцовая и руки держала за спиной.

— Ну, бабочки, заканчивайте и начинайте топить печки. И чтоб было тепла у нас не ниже пятнадцати градусов!

Матрена взглянула направо — на свежевыбеленной стене висел новенький градусник.

— Я, Селифон Абакумыч, перетряску на ферме затеяла. Ну, подумай, какое это дело: запасной телятник рядом с родильной ползимы пустовал, а общий и далеко, и теснота в нем, и покуда туда теленка в мороз тащишь — застудить дважды два. И вот решила я для новорожденных устроить здесь про-фи-лакторий, — с трудом выговорила мудреное слово Матрена и улыбнулась.

Адуев оглядел помещение профилактория. От побеленных стен, от только что вымытых полов остро пахло известью и креолином. От свеженастеленной соломы по кабинам тянуло приятной горечью полынки.

— Да что же это я! — Матрена всплеснула руками. — У нас, можно сказать, радость — рекордистка отелилась, а я тебе — тары-бары-растабары… Пойдем, покажу, — и Матрена, широко шагая, пошла впереди Адуева.

Длинный рубленый телятник, так же как и профилакторий, был наново выбелен. И в нем, точно в детских яслях, в белоснежных кабинках, на свежей золотистой подстилке помещалось до полусотни телят от однодневного до трехмесячного возраста.

У порога Матрена заставила Селифона обтереть подошвы унтов раствором креолина и только тогда подпустила его к кабинкам.

— Ты это когда же и здесь успела перетряску-то свою провести? — удивился Адуев, восхищенно оглядывая и кабинки, и телят, и такой же градусник на стенке.

— Ну, отсюда-то мы еще вчера грязь возом вывезли! — стараясь скрыть радостную улыбку от похвалы председателя, ответила Матрена.

Селифон заметил дощечки, прибитые к каждой кабинке. На них химическим карандашом были написаны имена телят: «Арел», «Анка», «Агонь». Под именами стояли даты рождения телят.

— Весь приплод этого года мы решили называть на букву «А», — пояснила Матрена свое нововведение и затаила дыхание, ожидая новой похвалы Адуева.

Но Селифон взглянул на Матрену и громко засмеялся.

— Что ты заржал? — обиделась Погонышиха. — Так и на показательной ферме в районе… — начала было объяснять она.

— «Арел», «Агонь». На букву «А»! — не переставая, смеялся председатель, но, заметив обиженное и недоумевающее лицо Матрены, объяснил: — Не «Агонь», а «Огонь», не «Арел», а «Орел», Матрена Дмитриевна, вот только чему засмеялся я.

— Ну, это что в лоб, что по лбу. А «Агонь» даже лучше… Пойдем к Аксюточке, — сердито закончила она.

Черно-вишневые кроткие глаза смотрели на них из кабинок. Телята протягивали мордочки с крапчатыми розовыми ноздрями. Шершавыми малиновыми язычками они тянулись к рукам Матрены и Селифона.

— Чистые дети! Ну, ей-богу, Селифон Абакумыч, теленок — как ребенок, — суровое толстое лицо Матрены снова потеплело, похорошело. — Ты только взгляни на Аполошку.