В последнее время Селифон готовился к докладу на партийном собрании. Политические доклады после его приезда из Москвы они решили делать по очереди с Татуровым. Адуев хотел так же тщательно готовиться к каждому выступлению, как удавалось это секретарю парторганизации. Выписанные Селифоном места о партии как-то перекликались теперь с его мыслями об организованном и планомерном руководстве массами, о их политическом воспитании.

Адуев вспомнил, как осенью на одном из собраний, когда он доказывал, что в охотничье-промысловую бригаду нужно подбирать только любящих промысел и опытных охотников, Елизарий Свищев возразил:

— Для мужика где выгодность — там и любовь, Селифон Абакумыч.

Елизария поддержал Ериферий:

— Всякий полюбит, раз там при удаче за один день три, а то и четыре трудодня заколачивают…

На деле же неопытные, не любящие охоты, ленивые Свищевы оказались в тягость всей бригаде.

«Конечно, Кузьма не любит фермы… Нет, Елизарий Мемноныч, не одной выгодностью объясняется любовь. И не один расчет и жадность в мужичьей душе».

Селифон вспомнил своего отца, деда Агафона. Весенние их сборы на пасеку, осенние — на промысел за соболями. Волнение их передавалось ему, тогда еще мальчишке. А поездки на покос и покосные песни!.. Как они любили и свой стог сена, и улей пчел, и лошадей, и коров… И трудная их жизнь им была сладкой.

Ну, а свою-то корову разве не любил Кузьма-безручка? А разве ему мало перепадает трудодней на ферме? А почему Матрена любит? Любила же она скотину и тогда, когда колхозу было не до сытых трудодней. А почему любят Татуров, Рахимжан, Овечкин свое дело?..

…В правлении, кроме сторожа Мемнона, никого еще не было. Селифон закрылся у себя в комнате.

«Товарищ Быков!

На твою просьбу писать обо всем, что меня волнует, — пишу.

Обрати внимание, что у нас в колхозе, а мне кажется, не только у нас, но и в других местностях также, нет еще учета любимых склонностей колхозника к занятию тем или иным делом. А также некоторые руководители колхозов часто не настолько еще развиты, чтобы даже понять необходимую важность этого. И сам я первый по малограмотству недавно недопонимал этого. Мне кажется, что каждый председатель колхоза на каждого своего колхозника «личную карточку» составить должен: кого, скажем, интересует рогатый скот, как нашу Матрену, кого лошади, как Рахимжана, кого пчелы, пушной промысел, земля, рукомесло какое. И тогда человек этот большую радость от любимого дела получает, работает на полный размер, как бы ни была работа его трудна.

Без этого же хотя бы даже очень выгодный колхозный труд в глазах некоторых колхозников не по душе показаться может…»

В дверь постучали. Адуев не отозвался. Он только ниже нагнулся к столу.

«…и еще о любви к колхозному делу. Мне кажется, что при разумном, большевистском подходе любовь можно привить колхознику, как прививают…»

В дверь еще настойчивее постучали.

— Это я, Селифон Абакумыч!

Голос Станислава Матвеича сорвал Адуева с места. Трясущимися руками он открыл дверь. По сияющему лицу старика Адуев понял: «Приехала!»

— А у меня радость, Селифон Абакумыч…

Селифон повернулся к столу и стал собирать исписанные листки письма, но они рассыпались, вываливаясь из рук.

— …Дочушка вчера перед вечером приехала…

Адуев наконец сложил листки и с бледным лицом повернулся к Станиславу Матвеичу:

— А у нас Кузьма негодным заведующим оказался…

Марина, боясь остаться дома одна, вызвалась сопровождать Обухову в ее первом посещении совхоза.

Было еще рано, когда женщины постучали в закрытые двери дирекции. Им открыла сторожиха.

— Бухгалтера, машинистки приходят к восьми, директор давно по фермам мычется, приедет только к вечеру. А вы кто такие будете? — полюбопытствовала она.

— Ну, значит, и мы тогда — на фермы, — улыбнулась Обухова сторожихе, постеснявшись почему-то ответить на ее вопрос.

Ферм в совхозе четыре. Первая — в трех километрах от деревни. Долина при впадении безыменной речки в Черновую застроен длинными корпусами скотных дворов, домами гуртовых бригад. Посредине — ветеринарная лечебница. Рядом игрушечные особнячки заведующего, ветврача, зоотехника. Улицы в первых весенних лужицах.

Девочка лет семи сказала Марфе Обуховой и Марине:

— Наши все на расколе.

Женщины переглянулись: ни та, ни другая не понимали ее слов. Девочка с удивлением смотрела на двух взрослых, не знающих таких простых вещей.

— Вон, видите, скот мычит, народ разговаривает — это и есть раскол, — указала она в сторону большого загона, заполненного колышущейся массой скота.

Из загона узеньким рукавом по растоптанной, унавоженной тропинке одна за одной двигались коровы на вкопанные в землю весы.

Зоотехник Каширин, крупный кареглазый человек, в высоких охотничьих сапогах, в коротеньком кавалерийском полушубке, ловко охватившем широкие плечи и тонкую талию, записывал живой вес коровы. Разница между весенним и осенним взвешиванием определит летний нагул.

Марфа Даниловна подошла к зоотехнику.

— Ну, давайте знакомиться. Обухова — начальник политотдела.

Каширин смущенно посмотрел на свою испачканную ладонь, но Марфа первая схватила его за локоть и засмеялась:

— Около муки — в муке, а около скота — в назьме…

Засмеялись и рабочие.

Каширин передал своему помощнику пачку коровьих паспортов и повел женщин по празднично-чистым базам и прибазкам первой фермы.

И ростом, и шириной плеч, и очертаниями большой головы Каширин напоминал Марине Селифона. Это сходство усиливалось манерой зоотехника во время разговора сдвигать к переносью густые брови.

Каширин рассказал, что мясо коровы-киргизки экспертной комиссией в Москве признано самым лучшим по вкусовым качествам и по виду.

— Слой жира и слой нежнорозовой мякоти — так называемое «мраморное мясо». На киргизский скот с давних времен установился нелепый взгляд: «Какой за ним уход, какие для него дворы, когда он сам давно приспособился к суровым зимам!» И обрастает еще наша корова Зимами, как медведь. Но погодите, мы заставим шкуру и нашей киргизки лосниться, как у «герифорда».

— Теперь посмотрим нашего Битка-второго.

Белоголовый «герифорд» на коротких упругих ногах, длинный, с объемистой грудью, переходящей в кривой, как ятаган, подгрудок, казалось, был отлит из бронзы.

Марина указала Обуховой на ослепительно белый подгрудок Битка, опустившийся чуть не до земли.

— Этакий щеголь в белой сорочке… — засмеялась она.

Каширин впервые взглянул на Марину. Яркая красота молодой женщины ошеломила зоотехника. Большие, синие, казавшиеся в сумраке двора почти черными глаза поразили его неуловимой печалью. Каширин невольно оправил полы коротенького полушубка и пригладил пушистые темные усы.

Марина заметила его движение, и лицо ее сделалось снова строгим.

— А умен!.. А телята от него!.. Пойдемте, я покажу вам многочисленное его потомство.

Обухова внимательно слушала зоотехника, смотрела в разгоревшиеся карие глаза его, и ей самой захотелось так же полюбить свое новое дело, как любит его зоотехник.

…Обухова и Марина уже порядочно устали, Каширин все водил и водил их по секциям. Рассказывал о жизни скота, о кормах, о генетических особенностях «герифордов», об отечественных породах.

— «Герифорды» выгодны скороспелостью, весом, радуют глаз формами, но они же и невыгодны нам…

Обухова остановилась.

— То есть это как же так — и выгодны и невыгодны?

— Невыгодны! — убежденно сказал Каширин.

По первым же его фразам Марфа Даниловна поняла, что вопрос этот для него очень важен.

— Во-первых, на импорт производителей расходуется валюта. Во-вторых, попытка улучшить наше мясное стадо только путем метизации с «иностранцами» отвлекает нас от основной работы с нашими прекрасными отечественными породами. Ведь нельзя же думать, как некоторые: «Дайте нам во все гурты производителей-«герифордов», и мы-де вам покажем…» Ерунда! — Каширин оборвал разговор и пригласил женщин к себе позавтракать.