«Торба! Проклятая, гадкая, вонявшая рыбой торба», — поняла я и ушла, чтобы не расплакаться.

— Рита! Рита! — кричала тётя Маруся. — Вернись!

Я шла и думала, что Константин Иванович больше не подойдёт ко мне. Ну и пусть!

И ещё думала: «Скорей бы мне восемнадцать, с работы уходить вместе со всеми буду, небось перестанете меня к лебедям гонять».

— Я так и знала, что опять согласишься, вот и пришла, — Нинка презрительно смотрела на торбу с кормом. — Зачем тебе это надо?

— Давно ждёшь? — спросила я.

— Не очень.

Я всегда была рада моей подруге, а сейчас мне хотелось есть, спрятаться и побыть одной.

Толпа у входа в зоопарк. Жара. Смех. Уже из трамвая я увидела Константина Ивановича, выходящего из парка. Другие люди рядом с ним казались мне невзрачной, однообразной копошащейся массой. Константин Иванович оглядывается… «Ищет!»

В вагоне раскричались сразу:

— Товарищи! Откуда невозможный запах?

— Мне капает на туфли…

— Безобразие! Я в гости еду.

Я кивком головы указала Нинке на вход в зоопарк.

— Смотри. Ты знаешь… — начала я. — Это дрессировщик…

— На Маяковского похож, — сказала Нинка. — Мне удалось набросать его портрет. Покажу.

— А по-моему, красивее намного, лицо значительней, что ли.

— Ритка!.. Влюбилась!

Нинка выпучила глаза, приложила ладонь козырьком ко лбу.

— Лучше сами выходите с своей рыбой, или высажу, — сказал мужчина. — Вы мне все брюки рыбьим жиром пропитали.

— Вожатый! Водитель! Откройте дверь, нужно хулиганок высадить. Безобразие.

Мы вышли.

— Вечно с тобой… в историю влипнешь.

Я молчала. Думала о другом. Ближайшей подруге и то не расскажешь. Смеётся.

Мы шли по Марсову полю. Цвела сирень. Издали был виден пруд Летнего сада, в котором плавали «мои неприятности» — лебеди.

— Риточка! Кляча ты моя водовозная. Вы еле тащитесь!

Я и правда зафыркала, как лошадь. Понимаю, что глупо, а не могу сдержаться, когда Нинка говорит со мной так.

— Барышня, спрячьте свои зубки, они напоминают мне клавиши от рояля.

Так, смеясь, мы вошли в Летний сад. Нинка, любезно улыбаясь, протянула мне руку: томную, небрежно утончённую, незаметно манерную.

— Это Летний сад, дорогая, любимое место прогулок наших предков. Страусовые перья на шляпах гуляющих весьма гармонировали с цветущим табаком, — громко декламировала Нинка и мне шёпотом на ухо: — Не забудь страуса намедни ощипать, воткнём в панамки.

У меня от смеха из глаз лились слёзы.

«А если бы он меня сейчас увидел», — подумала я и перестала смеяться.

Мы сели на скамейку. Наверху в липах слышалось тяжёлое, как мёд, гудение пчёл, а рядом однотонно говорила Нинка:

— Я нарочно тебя смешила. Видела, что тебя ноги не тянут. Блажь всё это. Нужна ты ему. Лучше скажи, жалоб много было, как ты лебедей кормишь?

— Две.

— А лебедь тебя бьёт всегда?

— Конечно, он же меня издали видит и ждёт у кормушки.

— Ты в людях не разбираешься, — продолжала Нинка. — Вот ты сейчас, извини за выражение, не смеялась, а ржала. Правда? И не заметила самого главного, как мы перед людьми выглядели.

А ведь правда, смешила меня Нинка, да с такой спокойной физиономией, а я выглядела дурочкой.

Наша скамейка стояла в тени. Свистала иволга.

— Надо уметь людям подать себя, тем более когда с животными работаешь, — тихо говорила Нинка.

— Может, ты лебедей покормишь? — попросила я.

— Тогда он меня будет слушаться, — ответила Нинка. — Тебе нужно самой. Вот одной рукой, будто гладишь, это для публики. — И Нинка изящно поводила рукой по воздуху. — А второй… хоть поддай ему, что ли, только незаметно, а то опять жалобу напишут.

— В дирекции знают, что он всех лупит. Мне ничего не будет, — сказала я.

— Ну и ходи тогда с разбитыми ногами.

Я посидела ещё, про себя заучивая Нинкин способ укрощения лебедя. Левая рука пусть будет для публики, нужно гладить, а от правой должна исходить властная сила. Распределив задание моим рукам, я встала.

— А торбу? — напомнила Нинка.

Я взяла торбу «властной» рукой, перешагнула через узкий газон и пошла к трапу для выхода лебедей к кормушкам.

Лебедей было двое. Они раскинули крылья и побежали по воде. «Увидел бы меня сейчас Константин Иванович», — подумала я.

Впереди бежал мой Гога. Но второй лебедь обогнал его, и Гога сник, отстал, издали кланяясь мне, словно извиняясь за свою робость. Второй лебедь с разбегу вбежал на трап, неуклюже переваливаясь, пошёл к моим ногам, по-змеиному шипя и извивая над травой шею. Завсегдатаи дневного кормления, бабушки, мамы и няни с детьми, зашумели:

— Когда её уберут отсюда? (Это меня!)

С лебедем мы сошлись у кормушки. Левой рукой я погладила его по шипящей изнутри шее, а правая моя рука держала торбу. Лебедь прищурил глаза, и на щеках за клювом собрались складки, отчего его физиономия сделалась нахальной. Чавкнув клювом, лебедь ухватил подол моего платья.

— Так её, птичка! — скользнул по воде чей-то крик с противоположного берега. Лебедь ударил меня крылом по ногам и стал щипать клювом. Корм из торбы рассыпался по траве. Я отступила, прикрывая руками общипанные до крови ноги.

С пруда тревожно кричал Гога, а сзади…

— Рита! — звала Нинка.

Лебедя накрыла кожаная куртка. Рядом со мной стоял Константин Иванович.

— В темноте побудет, вся спесь уйдёт, — сказал Константин Иванович. — Ишь, наглец!

Мой Гога наконец осмелился ступить на трап и украдкой подбирался ко мне. Драчун выбрался из-под куртки и бочком, обиженно шипя, пошёл к воде. Константин Иванович смотрел, как Гога ерошит перья на спине, должно быть, чтобы казаться мужественным, и вдруг сказал Нинке:

— Позвольте мне с Ритой пять минут поговорить.

Я видела, что Нинка растерялась не меньше меня. Я смотрела вслед на её очень прямую, независимую спину.

Константин Иванович взял меня под руку, повёл к скамейке, той самой, на которой мы до этого сидели с Нинкой. Только присели, он сразу сказал:

— Мне для съёмок дублёр нужен. Вы сзади на героиню похожи. Вы худее, правда, ну это костюмеров забота. Будете заменять её на съёмках в клетке с тиграми. Ну и помогать мне в работе заодно. Ну как? Годится? — Константин Иванович накрыл своей рукой мою руку.

Я молча кивнула, соглашаясь.

— Вот и хорошо. Так завтра в десять на студию. С зоопарковским начальством я договорюсь.

Константин Иванович ушёл.

А я пошла следом за Нинкой и думала, как же мне рассказать ей об этом радостном и неожиданном для меня предложении.

Пулька

Ползая на коленях по полу клетки, всхлипывая и поскуливая, я собирала разбросанные по клетке соломины. Разделила собранное на две кучки, села на трухлявую, а целыми соломинами, от которых надеялась получить тепло, прикрыла себе ноги. На Пульку я не глядела. Как-то стало не до него. Я сама чувствовала себя узником…

А я ожидала, что сегодняшний день будет самым интересным в моей жизни.

Ко мне пришла Нинка, вынула из пакета юбку и, почтительно, как дорогой мех, встряхивая её, сказала:

— Мне она длинновата, а тебе как раз до коленок будет.

Но, взглянув на меня, обиделась:

— Нечего рожу кривить. — И, уже переводя на шутку, прибавила: — Может вас обрядить, сударыня укротительница?

— Не хочу, — заупрямилась я. — Мне стыдно в короткой. Вдруг бегать придётся или через забор лезть. Я в брюках поеду.

— Рехнулась ты? Какой забор? На киностудии знаешь как одеты?..

Константин Иванович ждал меня у входа и был рассержен.

— Могла бы и пораньше явиться, — сказал он вместо приветствия.

Он велел мне прийти к десяти, и я ждала за углом на скамейке.