Некоторое время Андрей так и стоял на четвереньках, хватая ртом воздух. Потом он поднялся и, взглянув на Поморцева, который все еще держал в руках лопату, подошел к самому краю могилы. Преодолевая страх и в то же время испытывая особо рода любопытство, которое возникает по отношению к опасности, которую удалось счастливо избежать, он осторожно заглянул вниз.

– Там, – показал он рукой внутрь вскрытой могилы, отходя от нее и одновременно оборачиваясь к Поморцеву, – там скелет или даже два поверх гроба. Как же так?

– Не может быть! – удивился краевед. – Вы уверены, молодой человек? Известно, что у страха глаза велики.

– Уверен, уверен, – пробормотал Андрей, все еще находясь в эйфории от того, что счастливо выбрался из могилы, – два черепа сверху, над крышкой. Крышку я, кажется, проломил. Но где-то внизу, у ног. А эти скелеты лежат у изголовья. Черепа, по крайней мере. Да взгляните же сами, Николай Сергеевич.

Тут он поймал на себе странный взгляд своего спутника и, приняв его за скепсис, продолжил с горячностью, подняв голос до напряженного свистящего шепота:

– Нет, я не спорю, я, конечно, сильно струхнул. Это точно. Но, поверьте мне, не настолько, чтобы просчитаться в черепах. Говорю вам: их там по меньшей мере два. Даже если предположить, что я ошибся насчет целостности крышки и что один из них – из гроба, все равно получается лишний скелет. Уж не знаю, кого там похоронили, но не Змея же Горыныча?

– Хорошо, хорошо, я с вами не спорю, – скрипнул Поморцев.

– До скелетов добрались, – пробормотал Андрей, вновь заглядывая в яму у своих ног. – Что дальше-то делать, Николай Сергеевич?

Услышав за собой тихие шаги, он обернулся, думая, что краевед хочет сам взглянуть на могилу. Поморцев стоял в полуметре от него, занеся над головой лопату.

– Николай Сергеевич! – испуганно вскрикнул Андрей и поспешно вновь перевел взгляд на могилу.

Он решил, что старик заметил что-то страшное за его спиной, от чего нужно обороняться. Он был готов увидеть что угодно: лезущие из ямы скелеты, огромные клубки червей, выпирающие из нее, как убегающее из кастрюли молоко, велосипедиста с черными и мертвыми, как дула, глазами. Но когда он взглянул на зияющую могилу, глаза его расширились от удивления.

– Николай Сергеевич, – воскликнул он, – но ведь там ничего нет! Вы…

Договорить он не успел. Что-то со свистом пронеслось в воздухе и обрушилось на Андрея, ослепив и оглушив его.

39.

Он очнулся связанным на краю могилы. Вернее, сначала он не понял, что связан, и попытался встать. От удара голова гудела, и он никак не мог понять, что же произошло. Раз за разом пробовал он подняться. И, немного привстав, вновь и вновь неуклюже падал на землю. Он хотел опереться о нее руками, помочь себе сгруппироваться, но руки не слушались его. Их словно вообще у него не было. Только боль в заломленных назад плечевых суставах и запястьях подсказывала, что его руки никуда не делись. Но почему он никак не может выпростать их из-за спины?

Андрей извивался и крутился на земле, не желая понять, что случилось. И тут он заметил Поморцева. Старик стоял в паре метров от него и с кривой улыбкой смотрел на потуги Андрея встать.

– Оклемался? – скрипнул краевед. – Живуч, гад.

– Я… – простонал Андрей.

Он хотел попросить Поморцева помочь ему. Потом краем глаза заметил валявшуюся рядом со стариком лопату и наконец-то смог сложить до этого рассыпанную в его сознании, как набор паззлов, картину произошедшего.

– Но почему? – вновь простонал Андрей, имея в виду нападение Поморцева.

Он все еще надеялся, что тот совершил какую-то ошибку: испугался, принял его, вылезшего из могилы, за зомби, целился в кого-то другого, кто ему померещился, но не рассчитал движения. Тут он опять попытался встать. Неимоверным усилием ему удалось сесть, и он увидел свои ноги, связанные у щиколотки крепким шпагатом. Очевидно, такой же шпагат резал ему запястья завернутых за спину рук. Теперь уже не приходилось сомневаться в злом умысле краеведа.

– За что?– пробормотал он.

– Не первый ты здесь роешь, – заскрипел старик.

Он подошел вплотную к Андрею, снял перчатки, достал из кармана пачку дешевых сигарет без фильтра, вынул одну и стал аккуратно разминать ее между пальцами. Андрей невольно следил за движениями рук старика. Бледная старческая кожа хорошо выделялась в полумраке. Пальцы шевелились медленно, извиваясь вокруг сигареты, точно черви. Левый мизинец представлял собой короткий обрубок. Из трех фаланг на нем уцелела только одна. Андрея прошиб горячий пот. Как будто ему, рассчитывающему еще на снисхождение узнику, объявили смертный приговор.

– Пров? – то ли с вопросом, то ли с утверждением прошептал он.

– Прапрапраправнучек? – передразнивая его, ехидно проскрипел старик.

– Но…

Андрей хотел сказать: «Но почему же я не заметил раньше?» Но он понял, что подобную претензию ему нужно высказывать самому себе, а никак не тому, кто стоял сейчас перед ним.

– Почему я не предъявил тебе свое увечье сразу? – словно читая его мысли, издевательски ласково проскрипел Пров. – Ты уж извини, милый человек. Когда ты позвонил мне первый раз, я сначала принял тебя за идиота, вырисовывающего на листе ватмана свою родословную. Но твои настойчивость и испуганный голос… Я почувствовал, что тебя послал тот, с глазами-дулами. Теперь, говоришь, он ездит на велосипеде? Не знал, не знал. Ну да ладно, буду отныне опасаться скрипа педалей.

– И вы решили заманить меня к себе? – спросил Андрей.

– Заманить? – хихикнул старик. – По-моему, я лишь удовлетворил твою настоятельную просьбу. А отрубленный палец? Я предполагал, что рано или поздно тебе станет известно о моем увечье. Если даже ты и не знал о нем с самого начала. Поэтому я решил его скрыть. Ничего сложного, как видишь: перчатки, якобы от холода, и набить немного ваты в мизинец. Вот и все.

– Умно, – пробормотал Андрей.

Он инстинктивно почувствовал, что старик хочет выговориться. В последние полтора столетия он мог быть откровенным только с теми, кого собирался убить. Причем только в последние минуты перед их смертью. И теперь он явно хотел растянуть удовольствие. Он наслаждался своей хитростью и властью над жертвой. Он упивался этим. А потому готов был посвятить обреченного на смерть во все подробности своей минувшей страшной жизни. Впрочем, Андрею в этот момент нужны были не столько объяснения старика, сколько  возможность хотя бы на несколько мгновений отсрочить свою гибель.

– Опыт, – хихикнул Пров, польщенный репликой Андрея. – Были ведь и до тебя охотники выяснять. Тут и лежат. Не все, конечно. Но, как ты справедливо заметил, парочка поверх гроба. И ты с ними ляжешь, голубчик мой. Будешь третьим. Потому что доверчив слишком, слаб, поддержки ищешь у малознакомых людей, хватаешься за любую предлагаемую помощь, как за соломинку. Поверь старику – в этом мире нельзя так. Съедят…

– Надеюсь, что… – содрогнулся Андрей.

– Нет, нет, не бойся, – скрипнул старик, – это я фигурально. Никто тебя есть не будет. Я просто перебью тебе горло лопатой. Думаю, это не очень больно. Не штык, что я вогнал в живот Лепольдовской правнучке. Видел бы ты, как она билась. Ну а с тобой мы разойдемся мирно, по-родственному.

– Какой же я дурак, – ощущая себя героем злобной сказки, искренне воскликнул Андрей.

– Не всем же быть умными, – хмыкнул Пров, закуривая сигарету. – Впрочем, не надо так убиваться. По правде говоря, другие были еще глупее. С тобой мне пришлось повозиться, чтобы затащить сюда, едва ли не всю свою биографию рассказать. Признаться, сначала я хотел тебя порешить прямо в гостинице. Да дверь оказалась прочнее, чем я думал. Или силы мои иссякают? Не знаю, право дело. Да еще и помешали мне. Проститутка с каким-то хлыщом. Пришлось сменить тактику. Нет, можно было, конечно, выследить тебя, подкараулить. Где-нибудь на улице. Но стар уж я, чтобы среди бела дня где-то тебе шею сломить. Хлопотно. В общем, пришлось фантазировать. Но ты, надо сказать, изрядно мне помог. Вовремя подвернулся этот Семен, так напугавший тебя своей бородищей и искалеченным пальцем. Так что у тебя не возникло никакого сомнения в том, кто к тебе пытался вломиться. Ты даже не захотел думать дальше. А вот мне пришлось. И по здравому рассуждению я могу сказать, что в конечном счете вышло даже лучше. Убей я тебя в гостинице, скажи на милость, куда бы я дел труп? Я давно не тот, каким был когда-то. Уж я не вспоминаю годы молодости. Не о них речь. Даже в войну я чувствовал еще в себе силы. Таскал тогда все эти архивы в заброшенный дом вязанками папок. Как чувствовал, что пригодятся. Немцам ничего не сказал. Хотя мог бы отрядить команду. Они мне доверяли. Но нет, аккуратно все делал. Сам. Больше по ночам. А дождь в те дни лил несусветный, проливной. Нужно было торопиться, чтобы бумаги не размокли. О себе не думал, нет. И ничего, сдюжил.