— Или вот это место, господа, — громко говорил читавший, прекращая шум повелительным движением руки: — «Все твои деяния, августейший государь, записаны на черной странице истории, и лишь одна осталась для тебя золотая страница — если ты воспротивишься и не приложишь руки к закреплению своим согласием прусских посягательств». Правильно сказано, честно!

— Правильно, правильно! — раздались возгласы, и при одном упоминании о предательствах и вероломстве прусского короля вскипел общий гнев, и у многих рука потянулась к сабле.

— Прочту вам еще последнее, самое яркое обращение. «Ты должен, всемилостивейший государь, — громко читал серадзский гражданин, — преподнести народу что-нибудь лучшее, чем одни только подписи под трактатами о разделе!»

Сильна, видно, была боль от живой кровоточащей раны, ибо в зале воцарилась на минуту зловещая тишина, и кто-то мрачно простонал:

— Одно несчастье — это злополучное царствование!

Но этот голос заглушили крики сторонников короля.

Кто-то воскликнул со злобой:

— Магнаты — вот виновники всего, вот кто больше всего повинен!..

— Совершенно правильно, — поддержал его худощавый субъект в потертом кунтуше.

— Еще Гославский кричал в сейме: «Кто клянчил о помощи чужого оружия против своих соотечественников, если не магнаты? Кто мешал оздоровлению Речи Посполитой, если не они?»

— Все повинны в грехе против отчизны, — прогремел увесисто какой-то седой старик, которому официант подвязывал салфетку под отвислым подбородком. — Наше честолюбие губит ее, наше своеволие, наши разногласия и недостаток в нас человечности.

Он перекрестился и с жадностью принялся хлебать суп.

— Кто это там берет на себя роль великого судьи? — спросил из толпы чей-то насмешливый голос.

— Новогрудский судья Войнилович. Он перед супом всегда доставляет себе удовольствие и поучает ближних, но... — конец слов говорившего пропал в шуме горячих споров, в звоне посуды и серебра, так как все стали усаживаться за столы.

Качановский сидел одиноко в небольшой комнатке с выходом во двор, которую Заремба арендовал исключительно для пользования посвященных. Он радостно посмотрел на вошедшего Зарембу, но не сказал ни слова.

Сташек, стоя за стулом Севера, развлекался ловлей мух над его головой.

— Я не представлял себе, капитан, что вы можете провести в одиночестве хоть несколько минут.

— Много может, кто должен. Разглагольствует еще там шляхтич в серадзском кунтуше?

— Я слышал только что, как он читал вслух речь Цемневского.

— Это отставной поручик из бригады Бернадского. Знаменитый серадзский рубака, весьма образованный и воспитанный молодой человек. Только я ему должен со вчерашнего дня пятнадцать дукатов, а от меня даже злотым не пахнет.

— Это видно сразу. Физиономия у вас, капитан, точно вы выпили целую бутылку крепчайшего уксуса.

— Как же иначе? С самого утра тяну в кредит эту мерзкую бурду и не могу дождаться, чтобы меня кто-нибудь выкупил. Сташек, вели там этому шельме подать настоящего вина.

— Какие же приключения выворотили наизнанку вашу мошну и испортили настроение?

— Известное дело: дурная карта и злополучная любовь. Первое: проигрался до нитки, второе — получил по морде от султанши Ожаровского, что не порочит, впрочем, мундира и может случиться еще не один раз. Третье: размышляю над весьма рискованным предприятием большой важности. Можете ли вы мне дать людей, лошадей и денег?

— Если обстоятельства требуют, я обязан дать. Что ж это за предприятие?

— Я узнал, что казаки ведут со стороны Варшавы целую кучу навербованных солдат. Идут не по тракту на Белосток, а кружат левым флангом, и Неман должны перейти под Меречем, направляясь на Вильно. Ведут с собой и лошадей высокой марки, и обоз, нагруженный изрядно коробами. Лакомый транспорт!

— А у вас слюнки текут? Предприятие больше чем рискованное, можно поплатиться головой.

— Она у меня еще крепко сидит на плечах. Будь у меня под рукой надежные люди, я бы отбил их. Оказия совершенно исключительная.

— Людей нетрудно найти. Труднее найти лошадей, необходимых для такого предприятия.

— Знал бы я наперед... Не далее как третьего дня отправил целую партию Мадалинскому. Больше сорока штук. Все, что мне удалось закупить в Зельве.

— Смею доложить, — Сташек выступил вперед и остановился навытяжку, — у «мировских» лошади пасутся на выгоне. Как раз на берегу Немана, где-то недалеко от Ковенского тракта, — можно у них призанять лошадей. Лошадки как черти.

— Это гениальная идея, ха-ха! Бесподобный фокус! Целый эскадрон! Ха-ха!

— Да. Однако нужно над этим предприятием хорошенько подумать.

— К чему раздумывать? Посадить людей на лошадок — и айда, хотя бы сегодня ночью. Вот это был бы фокус! Гвардейские лошади, откормленные королевским овсом, как раз пригодились бы нам для штаба. Конюхам свернуть головы, и все свалят на «союзников»! Просто, как пить дать. Я точно ожил! Сташек, раздобудь-ка себе водки, а нам прикажи подавать обед и пару бутылок. Поручик платит.

— Предположим, что предприятие удастся. Что вы сделаете со всем этим транспортом?

— Только бы Неман был у меня уже позади, а там справлюсь. Местность тамошнюю знаю, как свой карман. Отправлюсь к своим курпеям, а там сам черт меня не разыщет! Господи, неужто ты не поможешь Качановскому! Господи, — волновался он, не будучи в силах усидеть на месте.

— Конвой может оказать сопротивление.

— Если конвой не даст себя провести, то винтовки сделают свое дело, — нянчиться с ними не стану. Привал у них будет как раз в Мерече, в будущую среду — девятнадцатого августа. Мне это открыл под строжайшим секретом мой друг закадычный, Иванов. Бедный офицеришка плакал у меня на груди с горя, что приходится ему покидать свою «душеньку», так как он получил приказ повести транспорт из Мереча дальше. Кобылий сын! Два дня якшался я с ним запанибрата и пил, как с равным, а все на собственные дукаты. Так мы слюбились, что он меня все уговаривал пойти на службу к царице. Даже спрыснули, как полагается, будущее братство по оружию. Нынче вечером условились опять встретиться, а расходы-то немалые. У меня есть подозрение, что из Гродно он тоже уведет немало навербованного народа. Что-то он мне на этот счет намекал.

— Значит, и конвой увеличат. Предупреждаю, что все перевозы через Неман, до самого Ковно, окружены казаками. Броды тоже охраняются, а на крупнейших почтовых станциях стоят целые гарнизоны.

— Лучше чересчур много не предвидеть. Обстоятельства на месте укажут лучше всего, как действовать. Не рассказывайте только, сударь, об этом Дзялынскому, а то, как начнет взвешивать да рассчитывать, подходящий-то случай и убежит. Это дело мы можем обтяпать без него. Узнает, когда дело будет уже сделано.

Заремба охотно согласился на это, так как жилка авантюризма взяла верх над должной осторожностью и увлекла его.

За обедом оба набросали вчерне план действий, посвящая в него и Сташека. Он напрашивался все разведать про гвардейские пастбища и сговориться с людьми. Оба согласились, так как никто не справился бы с этим делом лучше, чем он. Просил он только пощедрее раскошелиться на угощенье.

Разговор перешел на текущие дела. Заремба спросил о Гласко.

— Был в Хойниках у Прозора, должен вернуться со дня на день. Начальник беспокоится, да и мне было бы на руку, чтоб он был при мне. Мужчина он храбрый и предусмотрительный.

— Я пошлю сегодня Кацпера осмотреть окрестности Мереча. Ну а если вам вдруг не удастся? — спросил Заремба, хмурясь от одного предположения.

— Тогда дайте отцу Серафиму на обедню и помолитесь за мою душу, — пошутил Качановский.

— Дозвольте сказать, — вставил Сташек серьезным тоном, — нам помирать некогда, пускай это делают кто познатнее.

Заремба ушел, взволнованный этим рискованным проектом, и, если бы не возложенное на него дело и чувство дисциплины по отношению к начальнику, он с удовольствием принял бы сам участие в этой вылазке. Душа его рвалась к военным схваткам и приключениям. Гродно успел надоесть ему до смерти, а двойственная напряженная жизнь, которую ему приходилось вести, истощала его силы. Он буквально задыхался в этой атмосфере, проникнутой низостью и подлостью. Тысячу раз хотел он заклеймить подлецов, но должен был молчать и сдерживать благородное негодование. Вынужден был надеть на себя маску и быть равнодушным или, что ему было еще труднее, таким же, каким было большинство из высшего общества. Временами он чувствовал отвращение даже к самому себе. И в придачу к этим мукам образ Изы мучил его, как терновый шип, бередящий беспрерывно рану. Он не любил ее, но не мог еще забыть, что когда-то любил. Когда он думал о ней, сердце его затопляло презрение, но когда она появлялась перед ним, он бледнел, и звук ее голоса струил в его душу сладкий яд. Он убегал от нее, но в то же время посещал все ассамблеи и увеселения и там убеждался, как сильно жаждет он видеть ее, хотя бы только ее стройную фигуру. Знал цену ее сердцу и душе и все-таки тосковал по ней. И с жгучей завистью подумал о Качановском: