— Армию продают, последнюю опору и надежду, чтобы легче отдать отечество на растерзание врагам! — Волосы стали у него дыбом от такого святотатства и подлости. — И природа создает такие чудовища! Нет, значит, пределов человеческой подлости, — простонал он, пораженный неожиданным откровением.

И долго терзался в мрачных размышлениях о том, что ему теперь делать?

На его глазах строятся козни и заговоры на погибель Речи Посполитой, а он должен смотреть на это равнодушно и позже только делать об этом соответствующие доклады. При одной мысли об этом рука его искала сабли, кровь ударяла в голову и всего его охватывал жар жгучего негодования. Нет, он не годится в епископские секретари и помощники предательской шайки. Ни за что на свете, ни за что... Но требование «дела», добровольно принятое служение ему, совершенно ясно сознаваемая необходимость проникнуть с планы вражеского лагеря — все это опять предстало перед ним с неумолимой ясностью.

Как соединить и примирить одно с другим?

И, как бы убегая от неизбежного решения, он приказал Мацюсю запрягать и, хотя приближалась полночь, поехал на бал.

Дворец князя Сапеги издалека уже сиял заревом, гремел музыкой и шумом голосов. А кругом сверкали штыки егерского кордона и стояли целые тучи казаков.

В огромном зале на два этажа, убранном цветами и залитом огнями хрустальных люстр, убирали после ужина мебель для танцев, и только в залах поменьше, устланных коврами и уставленных дорогой мебелью, взятой напрокат специально для этого вечера, веселилось блестящее общество. Весь Гродно явился чествовать Зубова: были и послы, и высшие сановники республики, и знатные дамы, и даже папский нунций с епископами Массальским и Скаршевским.

Заремба на самом пороге попал в объятия Новаковского, который представил его дамам и наиболее важным гостям, а потом заявил ему:

— По всему дворцу искали тебя епископ и кастелян.

— Я полагал, что я не нужен, и ушел.

— Такая протекция может тебе составить карьеру... Поздравляю тебя.

Заремба увернулся от дальнейших разговоров и его общества, умышленно старался занимать в зале наиболее видные места и бросаться в глаза. Вскоре он обратил на себя внимание дам своей красотой, полной очаровательного изящества галантностью, остроумием и бешеным темпераментом в танцах. Особенно англезы и менуэты танцевал он с такой виртуозностью, что дамы награждали его бурными аплодисментами, не скупясь при этом не только на выражения восторга, но и на нежные взгляды. В пестром венке все время окружавших Зубова красавиц особой его благосклонностью была отмечена Иза, но и она часто поднимала на Севера свои томные глаза.

Как-то изловил его Цицианов, чтобы пожаловаться ему на низкую изменчивость женщин, так как его снедали ревность и бессильная злоба против Зубова.

— Каждая из них может продать свой взгляд первой встречной собаке! — согласился Север, следя взглядом за Тереней, танцевавшей до беспамятства

с фон Блюмом, и пошел в боковые покои, где царили уже полновластно «фараон» и шумное разгульное пьянство...

Уже на рассвете изловила его вдова-подкоморша.

— Отвезите меня домой. Там ждут Дзялынский и Прозор.

Ужасно обрадовавшись, он подал ей руку и, флиртуя с ней и рассыпаясь в модных комплиментах, повел ее к выходу.

Как раз в этот момент поднялся страшный шум. Это подвыпившая молодежь подхватила Зубова на руки и понесла по всему залу под общие крики «виват» и громкие фанфары оркестра.

Заремба оглянулся с чувством презрительной жалости и медленно направился к выходу.

VII

Однажды утром у дворца князя Сапеги стал собираться народ: на черной доске, где обычно наклеивались объявления, красовался синий лист бумаги, исписанный жирными буквами и вызывавший всеобщее любопытство. Люди пробовали читать, что там написано, но потому ли, что лист был слишком высоко наклеен, или брались за это люди, не слишком умелые в чтении, — но тщетно то один, то другой складывали с трудом букву за буквой и гнусавили по складам: ничего из этого не выходило, только смех да шутки над чтецом раздавались в толпе.

— Такие афишки означают, что приезжают комедьянты, — заявил во всеуслышание тоном знатока какой-то субъект в зеленом переднике. — С тех пор, как сеймовцы понаехали в Гродно...

— Написано черным по белому: «С разрешения...» — читай дальше, Трояковский.

— В молитвеннике-то я тебе прочитаю все до последней буковки, а тут чтой-то иначе...

— Не про тебя, небось, писано, — подтрунил какой-то верзила в белом ворсистом кафтане, с фатоватой физиономией. — А ну их к дьяволу со всем ихним семейством и печатаньем.

— Небось, легче языком облизывать господские блюда...

— А может, тут что пропечатано супротив сеймовых?

— Столько тут клеят, что кому тут все понять да запомнить!

— Да и начальство запрещает. Сам я видал, как у доминиканского монастыря стражники пана градского маршала изловили старика Кригера, замшевника с Виленской улицы, когда читал такую штуковину, и повели. Сказывали, будто палок получил.

— Паны дерутся, а у холопов чубы болят.

— Вчерась расклеивали афишки, где насчет прусского короля проставлено, что, мол, предатель, клятвопреступник и самый что ни на есть злейший разбойник.

— Не лучше и те, что друзьями-приятелями прикидываются, а город под пушками держат, — раздался в толпе чей-то громкий голос.

Все пугливо оглянулись в сторону говорившего. Тот же голос добавил:

— Только, бог даст, еще искромсаем их, как капусту.

— Дорогу! — загремел вдруг повелительный голос Сташека, который в костюме варшавского франта, с чубуком в зубах и тросточкой в руке нахально проталкивался в толпе.

— Это что? Молится дед на святого, а святой ему — ни слова! — заговорил он насмешливо. — Граждане таращат глаза на афишу, как коровы на врата костела, и, как и те, — ни бэ, ни мэ! Хи-хи! Я вам, хотите, подолью в пустые горшки олифы. Подсадите-ка меня, хлопцы, а то не вижу я через свой лорнет! — посмотрел он в кулак, скорчил потешную гримасу, заржал, затявкал, как маленькая собачонка, так что кое-кто даже попятился в испуге, и, когда несколько парней подняли его на плечи, крикнул:

— Держите только осторожно, милейшие санкюлоты, а то шаровары-то у меня недавно зашиты на скорую нитку одной воеводской панной. Чуть что — швы расползутся, и зрелище представится для дам совсем не подходящее и декретами сейма запрещенное.

Повел глазами вокруг, не видать ли где казацких патрулей, и принялся читать афишу с хулиганскими ужимками и варшавским, пришепетывающим акцентом:

— «С разрешения конфедерации обоих народов... «

Толпа жалась ближе к стене и, затаив дыхание, слушала.

— «Австрийско-прусско-московская антреприза будет иметь честь дать на днях перед почтеннейшей публикой Гродно и окрестностей представление комедии из трех актов, составленной собственноручно его величеством королем Пруссии и с 1772 года не представляемой, под заглавием: «Раздел Польши».

Перед первым актом — трио: Свобода, Равенство и Независимость. Пропоют ясновельможные послы соседних держав под аккомпанемент нагаек.

Акт второй: «Не позволят — все равно расхватаем!»

Перед третьим актом будет представлен балет под заглавием: «Потешные игры пресвятой троицы», в котором Щенсный-Потоцкий, Ржевуский и Браницкий протанцуют торжественный полонез под аккомпанемент пушечных залпов на фоне декорации горящих деревень и городов. В заключение же, для полного их удовольствия, состоится всеобщая резня не принадлежащих к конфедерации граждан.

Билеты по умеренным ценам, а то и просто в кредит, получать можно у Я. де Сиверса, де Бухгольца и у некоторых польских и литовских сановников».

По мере чтения лица у слушателей вытягивались и темнели, точно всех обдало ледяным ветром. Горечь рождалась в этих простых душах, и глубокая забота заставляла хмуриться лбы. Все смотрели друг на друга с чувством бессилия, но, по-видимому, хорошо поняли смысл афиши, так как кто-то начал ругаться, потрясая кулаком: