— Не купит ли граф Мошинский? Он любит драгоценности, — проговорила она тихо, ссыпая их обратно в мешочек. — Все это пустые, детские игрушки. Как порадуется отец, когда я расскажу ему об этом, — прибавила она, вручая ему мешочек.

Изумление Севера начинало граничить с испугом. Он смотрел на нее с беспокойством, но она сидела, как и раньше, спокойная, красивая, в полном уме и с застывшим в углах губ страданием.

Шутка это или игра больного воображения?

— Заглядывай ко мне, — проговорила она с кроткой улыбкой. — Я тебе всегда буду рада. Возьми эти драгоценности и спрячь.

Заремба с глубоким удовлетворением спрятал драгоценности по карманам, но был так смущен и взволнован всем происшедшим, что вышел из комнаты шатаясь, словно пьяный.

В будуаре за стеной слышны были громкие голоса Изы и камергера. Они о чем-то горячо спорили. Через плохо закрытую дверь доносились грубые ругательства. Злые, жестокие, язвительные слова Изы свистели в воздухе, точно хлесткий, неумолимый бич. Началась у них ссора, конечно, из-за денег и из-за любовников, а кончилась слезами и истерическими рыданиями Изы и хрипом камергера, сопровождавшимся стуком опрокидываемой мебели.

Заремба собирался уже уйти, когда из будуара выбежал камергер и громко позвал своего Кубуся, чтобы тот подал ему лекарство. В ожидании камергер подхватил Зарембу под руку и скрипучим голосом стал поучать его, повторяя над самым ухом:

— Не женитесь, сударь, на модной панне. Лучше повесьтесь раньше, чем потом глотать обиды и насмешки... — И, не дожидаясь ответа, заковылял через всю комнату, опираясь на толстую трость и продолжая проклинать женщин.

Он был одет в выходной фиолетовый фрак с богатым шитьем, в белые чулки на кривых ногах и парик с косичкой, покрытой золотою сеткой, — сгорбленный, больной, какое-то жалкое подобие человека, но с лицом очень умным и проницательными глазами.

Заремба чувствовал к нему жалость и готов был разговориться с ним. Но в это время вошла Иза с книгой в руке, нарядная, красивая, как и всегда, и села у окна в глубокое вольтеровское кресло. Она как будто старалась скрыть кипевшую еще в душе ее злобу искусственной улыбкой, презрительной складкой у рта. Кивнула головой Зарембе, и ее карие глаза скользнули по его лицу равнодушно и словно не замечая его. Он почувствовал это с болью и ответил тоже пренебрежительным взглядом, заговорив еще громче с камергером. И точно в воздухе мало еще нависло враждебности и недовольства, вбежала Тереня, вся раскрасневшись, в слезах и волнении, бросилась к Изе и разразилась истерическими рыданиями, а за нею вбежал Марцин, ни с кем не здороваясь, остановился, щипля свои усики, повел грозно глазами и обратился к Северу:

— Выйди со мной, у меня к тебе важное дело, — шепнул он ему хмуро.

— Сейчас не могу, жду кастеляна. Под вечер буду в погребке Дальского. Подожди меня там.

— Ты едешь на бал к Зубову?

— Сегодня? Если справлюсь со спешными делами, загляну на минутку.

— Все собираются на это празднество, даже Тереня.

— А она там на что? — проговорил Север с умыслом громко.

— Тереня едет со мной, — отрезала Иза, пронизывая его взглядом.

— Тереня останется дома! — вскипел Марцин, весь красный от волнения.

— Вы присваиваете себе право диктовать ей, что она должна делать?

— Ведь она моя невеста, у меня есть кое-какие права по отношению к ней.

— И поэтому вы хотите на ней учиться быть тираном. Что-то больно рано показываете когти! — усмехнулась она с сокрушающим высокомерием. — Я беру Тереню под свое наблюдение, — этого с вас не достаточно?

— Весьма почтен этой честью, остаюсь, однако, при своем мнении.

— Ну и оставайтесь при своем строптивом мнении, а я Тереню все-таки беру с собой... — Она повернулась к Зарембе. — Мы ведь будем там не одни, с нами едет целое общество. Бал обещает быть великолепным, со множеством сюрпризов. Ты, конечно, едешь с нами?

— Не думаю, однако, чтобы это было подходящим делом для панны Терени, — ответил он холодно, глядя на нее в упор вызывающим взглядом.

— А для кого же ты считаешь это подходящим?

Ее задели его слова, и, раздраженная его тоном, она остановилась перед ним в грозном ожидании.

Он не стерпел ее презрительного тона и рубнул с плеча, не задумываясь:

— Только для так называемого высшего света, а не для благонравных девиц.

— Катон! — бросила она ему насмешливо, срывая заодно свою месть за воскресное разочарование.

— Всего-навсего отставной артиллерийский поручик Север Заремба, пани камергерша, — бросил он ей так же язвительно, с дерзким вызовом во взгляде, поклонился и отошел в сторону.

— Грубиян! — услышал он позади язвительный шепот.

Вошло несколько лиц. У камергерши был сборный пункт всего светского общества, чествовавшего Зубова. Оттуда все должны были тронуться в Станиславов на ужин, а затем во дворец князя Сапеги на спектакль и бал.

Явился и Цицианов в сопровождении своих офицеров и не отходил от Изы ни на шаг, осыпаемый такими милостями, что камергер кипел в бессильной злобе и шептал на ухо Зарембе:

— У этого князя манеры совсем казацкие... Он, видно, не знает еще палки, ищет ее тут... Я ему устрою сцену, — ворчал он грозно, не трогаясь, однако, с места.

— Горе побежденным женщинам! По-видимому, дамам нравятся его мужицкие манеры и рябая физиономия, — ответил насмешливо Север. Очень обрадовался, когда Клоце сообщил ему, что кастелян его ждет.

Марцин, пасмурный, как осенняя ночь, остановил его по дороге и заговорил шепотом:

— Дамы так просят, чтобы я отпустил Тереню, что я сам не знаю, как мне быть.

— Не слушай просьб и не пускай.

Кастелян ждал уже в экипаже и обратился к Клоце, когда они подошли:

— Да, а быков вы купили?

— Купил в Зельве триста голов. Сотню тотчас же погнали казаки в лагерь генерала Дунина, остальных пригонят в Гродно, отправим по Неману в Пруссию. Ярмарка была дорогая; какая-то компания скупала, да еще агент пана Старженского тоже поднимал цену. К счастью, у меня были под рукой конвойные казаки, — пришлось сделать кой-какую реквизицию. К лошадям только нельзя было никак подступиться: что было получше, скупили какие-то офицеры. Говорил кто-то — будто для бригады Мадалинского и артиллерии Ясинского.

Заремба прислушался, догадываясь, что речь идет о Качановском и Гласко, но заговорил только тогда, когда экипаж уже тронулся.

— Я не знал, дядя, что вы развлекаетесь торговлей.

— Если ксендз Коллонтай может торговать холстом и красным товаром, так почему же мне не торговать хлебом и скотом? — усмехнулся кастелян в ответ на выражение лица, с каким Заремба задал свой вопрос. — Клоце уговорил меня, и я от этого не в убытке. Я даже снял в аренду склады в Гданьске. Клоце закупает баржи, и осенью я отправлю сотни две вниз по реке. Правда, прусский король поприжал нашу торговлю безобразными пошлинами, на таможнях чинят нам всевозможные затруднения, но моим баржам обещали льготный пропуск. Жена против этого, — ей больше по душе Сведенборг, Мартини и ученые разговоры о бессмертии души. Я же отдаю предпочтение здоровым началам экономики, дающим приличные барыши.

— Вы будете на балу у Зубова, дядя?

— Должен быть. Но у меня так много дел, — вздохнул кастелян, погружаясь в раздумье, и, только когда экипаж остановился перед дворцом, шепнул: — Я тебя отрекомендую епископу, но ты должен подорожиться и попросить времени для размышлений, чтобы он не пронюхал тут задуманной интриги.

Дворец Коссаковских был не очень велик и довольно плохой архитектуры, убранный, однако, внутри со вкусом и большой роскошью.

В приемной второго этажа стояли шеренгой гайдуки в ливреях; сухопарый ксендз в роговых очках встречал гостей. В залах и гостиных исполняли роль хозяек свояченицы епископа; сам он расхаживал шаркающей походкой по комнатам с приятной улыбкой на устах. Голова его, покрытая седыми подкрученными буклями, и бледное, рябое лицо мелькали повсюду. Он расхаживал между группами гостей, не жалея лестных словечек, дружеских кивков, таинственного перешептывания и благословляющих взглядов. Охотно заговаривал даже с мелкой шляхтой, давая почувствовать каждому, будто считает его выше других, ибо каждого умел использовать для своих целей. Был о себе высокого мнения, но скрывал свое честолюбие под маской предупредительной вежливости, живого остроумия и образованности, свою алчность — под маской горячей заботы о всеобщем счастье, эгоизм — под маской глубоких политических соображений, ненависть — под личиной возмущения по поводу падения нравственности.