— Але не ломаны ребры?

— Елизар, неужто ты?! — окликнул Василий.

— А то хто ж? Ах, Вася, вот не чаял. А сих орлов узнаешь, не?

— Матерь Господня, — Гуня?

Гуня в богатом кафтане и юфтяных сапогах сдвинул на затылок какую-то сказочную шляпу с пером.

— Мы, брат, и с рожи, и с кожи. — Гуня, как Елизар, тоже был рад Василию.

Зяблик испуганно оглядывался. За ними, озираясь, перетаптывались человек пять босяков.

— Садися, ребятки, я ноне с кошельком. Угощаю. — Елизар тряхнул скалившего зубы белобрысого шляхтича, сидевшего за соседним столом, — тот, задирая длинные ноги, шмякнулся об пол.

Поляк, поджавшись, ругаясь сквозь зубы, отошел к двери. Вдруг он дико завопил:

— То шайка воров — меня обокраль!

— Слухай, пан, — сказал Елизар, — ты что, сучье семя, позоришь честной народ Москвы? А ты, часом, не шпион ли польского короля? — И так пустил шляхтича козлом, что тот едва не сшиб с петель двери, выкатившись в сенцы. Оттуда шляхтич закричал истошно и пронзительно.

Гурьян подсел к воровской артели. Посмеиваясь, сказал:

— Своей смертушкой, Елизарий, видать, ты не помрешь.

— Выпьем, Гурьян Прокопыч, за нашу удачу. — Елизар посверкивал веселым глазом, рассказывал: — Были мы у ворья, у Ивашки, нагляделся я на атамана. Мужик битый, злой, в ратном деле кумекает, а вот коли добрался бы до власти — тогда б он наспускал шкур. Волк галерный!

— Чего он, сатана, хотел? — спросил Гурьян.

— Ай не знаешь? — ответил Купырь.

— Таперя ему хана: живым его царь не оставит!^{21} — сказал Гуня.

— Много, дурак, народу совратил, — проговорил лысый, с оспинами на лице старик, человек божий, кормящийся подаянием.

Другой, в зипуне и худых лаптях, сказал, что царь Ивашке даровал свободу.

— Про такую слободу мы слыхали, — сказала баба в сарафане.

— Либо с камнем пойдет на дно, либо удавют: живым энтого вора царь не выпустит, — сказал пожилой худой ремесленник.

— Но ведь царь принародно дал слово помиловать! — заметил Василий.

— Эхма, что говорено, то не сделано. Так-то, сынок, — ответил Гурьян.

— Царю Василию какая вера? — Елизар хрумкал груздями, сидел важный, но какой-то темный, буравил людишек злым глазом.

— А йде ж царишка, то бишь Димитрей? — спросил торговый человек.

— А бес его знает — иде, — ответил Купырь.

— Какой он Димитрий, — сказал с сердцем Василий, — то Матюха по прозвищу Веревкин.

— Как же он Бога не боитца, назвавшись царским сыном? — спросил молодой монах.

— Евонный Бог — злато, — ответил Гурьян.

— Можа, так, а можа, и не так, — засмеялся человек в бараньем кожухе.

Портной, старик с пегой бородою, сказал, что по Москве ходят подметные письма самозванца и там говорится, что под него отложилось уже много городов.

— Пуще всего волынит Астрахань, — сказал авторитетно портной, — а там, сказывают, объявилось целых три царевича.

— Откулева они, аспиды, лезут? — заругался лысый старик.

— Был бы у нас законный царь, чай, не лезли бы, — сказал Купырь.

— Втридорога драть будут! Немцы в невыгоде жить не привыкли — послухать ихние разговоры в слободе, так и чешутся руки взяться за саблю! — сказал пожилой стрелец с вытекшим глазом.

— Паперзаки, знамо дело, свово не упустят, — подтвердил Гурьян, ставя большую бутыль пива. — Угощаю, братове, по случаю взятия Тулы.

— Возьми, — протянул ему кошель Купырь, который он стянул у шляхтича.

— Я и говорю: своей смертию ты, парень, не помрешь, — засмеялся Гурьян, — отдай лучше божьим людям. Шли бы вы, ребятки, в царскую мастерскую. Вон Вася доволен. У тебя, Елизарий, золотые руки даром пропадают!

— Я об том и хотел им сказать, — поддакнул Василий.

Но буравящий глаз Купыря был нацелен вовсе в другую сторону — он переглянулся с Гуней и Зябликом, тихое дело им было не по нутру. В это время подал голос сидевший иноземец: он в углу тянул пиво и сосал трубку, ибо инородцы уже покуривали в Москве. Иностранец был знаменитый мастер — голландец Иоганн Вальк, худой, с лицом в продольных и поперечных морщинах наподобие дубовой коры, с глубокими маленькими хитрыми и умными глазками, внушительными усами. Голландец управлял литейной мастерской в Москве, вооружая войско. Вальк приехал в Россию не столько по расчету, сколько из любви к своему ремеслу. Отпетые молодцы ему нравились, особенно этот бес одноглазый — Купырь, и, выпуская колечки дыма, он сказал:

— Ви можете добренько у мене заработать. Я карошо плачу. Я так видайт, что ви есть шарлатан и вор? Но пускайт вор, я все равно желаль бы вас взять свой завод: только не думайте, што я вас калпачил. Я — честный голландец!

— Благодарим! Однако ж мы не с того тесту, чтоб нас ты купил, — отказался Елизар.

— Нас, известно, не купишь, мы люди вольные, — усмехнулся Гуня.

Гурьян глянул в окошко — во двор кабака въехала конная стража; стрельцы каждый вечер, ставя рогатки[33], заходили в Гурьяново заведение промочить усы.

— Выходите через черное крыльцо, живо! — шепнул Гурьян Купырю.

— Я выйду следом, — сказал им Василий.

— Елизар, голова твоя бедовая, время такое, что можно без нее остаться, — сказал на улице Василий Купырю, — шли бы вы, правда, к нам, работы хватит.

— То не по мне: надо проведать католиков в Немецкой слободе. Вчерась поглядели: сыто, сволочи, поустроились! Ишо, даст Бог, встренемся. — И они пропали в сумеречной мгле.

…Первыми обчистили Паперзаков — недавно отстроенный с краю слободы дом. Паперзак, порядочно подравший глотку днем с купцами, сидел за подсчетом выручки. Ядвига, тряся грудями, вытянув жирную шею, следила за ловкими руками мужа, мусолившего деньги… Вдруг чья-то лапища ухватила кожаный кошель, другая сдавила Паперзаку глотку, Ядвига с кляпом во рту отлетела в угол. Закатив глаза, ничего не соображающий Паперзак отдышался, потрогал голову — цела… Тряслись руки, огляделся — нет никого. Протянул хрипло:

— Ты жива, Ядвига?

— Ограбили!.. — Ядвига, выдрав кляп, сунулась к дверям, но они оказались запертыми.

Когда слуга отворил дверь, они кинулись в комнаты и увидели, что от серебра и золота не осталось и следа. Паперзак, ухватив пистоль, выскочил на крыльцо, но тьма была пустая, безглазая, дергая на голове волосы, он завыл…

В ту же ночь свечой занялся дом торговца-гамбургца, — этот порядочно нажился на перекупе скота.

…Дня через три лихие люди сидели в харчевне, где толклись увечные, бродяги, — спустили на угощение все, что добыли в Немецкой слободе. Иной скиталец, расчувствовавшись, становился перед Купырем на колени. Но тот не знал тщеславного чувства, журил человека:

— Я те что, али царь? Мы — люди простые, бедных не обижаем, а взять у католиков да у всякой сволочи — за то Бог, я так думаю, грех нам скинет.

— Должон скинуть, — подтвердил Зяблик.

Старый монах, ходивший к валаамовским угодникам, сказал:

— За ваши души пред Богом поставлю свечку, а також помолюсь и впишу рабов во здравие. А поговеть да причаститься святых Господних тайн, сынки, надобно, не то услышите глас осуждения.

Купырь кивнул, соглашаясь:

— Ладно. На энтой седмице сходим в церковь.

Разгром Болотникова дела московитов не поправил. Вспыхивали мятежи, воры отпробовали порядочно крови, вошли в хмельной азарт. Много крови пролилось в Астрахани, — ее взяли царские войска штурмом. Не меньшей измылся братской кровушкой Царицын: зело много перебили, перетопили, перевешали. Страшно стало даже усмирителю воеводе Шереметеву. Все затуманилось в смутной пагубности. С запада ползла униатская зараза, тайно готовилось влезть в бытие московитов коварное иезуитство, католичество, иудейство… На западе вглядывались в туманную восточную русскую даль… В их воображении рисовались сказочные богатства сей земли. Они говорили о своем мессии, но астрологи и мудрецы предрекали, что время их придет еще очень не скоро, но оно все же придет. Как пронырливые и алчные раввины, так и ксендзы готовились к появлению мессии. Великая, окутанная туманами восточная земля не давала им покоя. Русь ждало еще худшее лихолетье.