И тогда в соборе кто-то с восхищением сказал:

— Разве ж не царь!

— Хорош царь: в часец двумя ликами обернулся.

XIX

Дела складывались худей худого. Лицо Болотникова окаменело. Битва под Котлами сломала главный хребет его войску — тут он не обманывался. Прислушиваясь к стихающему гулу пушек, Иван спросил атамана Белобородько:

— Какие наши потери?

— Видать — тыщ десять.

— Вместе с убитыми?

— Может, и боле того.

— Яснее ясного, что битву мы проиграли.

Весь в ошметках грязи, с черным, земляного цвета лицом, Болотников яростно выговорил:

— Ну, из острога оне нас не выбьют!

«Пленных воров бить и топить!» — кровавый клич этот, брошенный Шуйским, исполняли старательно. Выискивали, кто где прятался, тянули на площади; пленных, поставив рядами, до смерти забивали палками, иных кололи пиками, «аки свиней закалающе», иных живьем топили, сажали на колья. Текла кровушка… Не было видно неба от туч воронья — сытный им был ныне на Руси прокорм! Река Яуза пухла от трупов, изъеденных рыбами и раками, кругом столицы разносилось зловоние.

«Тех в Новегороде в Волхов потопили, бьючи палицами». Воронье слеталось на тела; в кровавом ореоле висло во мгле солнце.

…На четвертый день раскаленными ядрами воеводам удалось зажечь острог, вскинулся великий пожарище, и Болотников, сильно опасаясь, велел выводить войско на Серпуховскую дорогу. Другие сутки бесилась вьюга, немало людей оставили коченеть в сугробах. В Серпухове до смерти перепуганные людишки взроптали: шутка ли прокормить такую прорву! Хоть бы самим не подохнуть. Попы залезли на колокольни: поближе к Богу — подальше от греха.

Болотников пытался вразумить горожан:

— Хочете благодати Шуйского? Так он вас обдерет до костей со своими боярами! Али не знаете, какие нонче цены на хлеб? Скоро всех переморит гладом — помяните мое слово.

От мира выступил купец, мужик рыже-ржавый, с бороденкой клином, в сапогах, нещадно скрипевших, и затряс круглыми щеками:

— Не токмо твое войско прокормить, но смогем ли сами выжить? У нас хлебушка — кот наплакал. Были ваши на постое… все как метлою вымели. Так что не обессудь… Как бы не подохнуть самим!

Болотников, играя плетью, мрачно глядел в сторону, то ли веря, то ли не веря ему.

Другой купец, приземистый, в бараньем полушубке нараспашку, колюче уставился на предводителя.

— Прокормить таку ораву нам невмочь. Идите себе своей дорогой. Игнат верно баил: не околеть бы самим…

— Больно разговорчив! — Болотников нехорошо оскалился от злости. — Хотите хлебец воеводам Шуйского сберечь? Не пришлось бы вам, купчишки, горько рыдать! А ну я вам, хитрым, не поверю? Тады — на виселицу!

— Мы тебе рекли правду, — сказал безбоязненно староста, носатый и рябой, с малиновой серьгой в левом ухе. — Припасов мы не имаем, воры пообрали, пообчистили.

— Не мои ли воры? — прищурился Болотников.

— Не говорю, што твои, я говорю — што воры, — увернулся староста.

Не тратя времени, Болотников двинулся к Калуге. Во вьюжной мути выли волки. От самозванца по-прежнему не было ни слуху ни духу. Гонец, посланный к нему из Коломенского, не воротился. Ивашка невольно щупал рубцы — был весь ими исполосован, — скалился, блестел темно-шафрановыми зрачками: «Отыграюся ишо, сволочи, Бог-то даст!» В Коломне ему стало известно, что Шаховской с «царевичем Петром» и с большим отрядом запорожцев двигается к Туле. Белобородько кисло морщился и плевался, говоря об этом «царевиче Петре»:

— Паскудный мужик. Дочку князя Бахтеярова три ночи драл так, что та едва жива осталась.

На другой день в болотниковском стане получили хорошее известие: из Тулы на помощь вышел Телятевский; еще через день — вовсе радостное: под Пчельней он разгромил головной отряд Мстиславского, ведшего царские войска.

…Поражение при Пчельне для Мстиславского обернулось большой бедою: пятнадцать тысяч ратников перекинулись к Болотникову.

— Уходим от Калуги. Все против Шуйского. — Мелкое лицо Мстиславского заострилось от страха.

Князь Андрей Голицын, только что приехавший на подмогу к войску, с нескрываемым презрением глядел на слабовольного воеводу: «В соболях, да дурен как пень!»

За Болотниковым гнался, добывая себе славу, сияющий в золоте и парче царский брат Дмитрий Шуйский. Осадив Калугу в последних числах декабря, на военном совете сей воевода сказал:

— Из-под Москвы Ивашка унес ноги. А мы его прихлопнем, как муху. Отселя ног не унесет, потому что сюда пришел я! Известно: не дожив до бела дня, не говори, что увидел свет.

Подошедшая на помощь повстанцам из разных городов рать и остервенелые оставшиеся казаки в ожесточенном бою положили на поле четырнадцать тысяч войска Дмитрия Шуйского. Сам воевода, бросив даже кошель с деньгами, в одном сапоге едва ушел оврагом от погони.

На помощь побитому Дмитрию Шуйскому был спешно отправлен его брат Иван. Этот оказался не лучше Дмитрия, ибо, кроме баб и гульбы, в голове молодого воеводы ничего не сидело. Отправляясь к Калуге, Иван сказал брату-царю:

— Привезу тебе галерную шкуру в клетке либо евонную голову.

Вместе с Иваном Шуйским под Калугу двинулись три полка.

Тогда же на Калугу выступили по указу царя Василия воеводы Михайло Скопин, Мстиславский и Татев.

Перед походом молодой Скопин виделся с Шуйским с глазу на глаз; он сказал ему:

— Ныне бесславная война, государь. Я иду убивать своих же братьев! Тут — не шведы, не литва и не гетманы!

— Не мучайся совестью, Михайло: все содеянное за меня тебе зачтется, — возразил Шуйский. — Иди и добудь мне победу над ворами! Они и есть враги государства.

— Не все там воры. Я иду на негодную войну, — упорно повторил Михайло, — говорю это, государь, пред Богом и тобою. Тут я ни тебе, ни себе славы не найду. Ты не любим народом, прости за правду, — вспомнив услышанное: «хотя бы нам черт, только бы не тот», замолчал воевода.

— И ты не со мною! — сказал с грустью Шуйский. — О Боже, за что?!

— Как же не с тобою? На лжи, государь, благоденствия не построишь. Но я готов к походу. — И воевода направился к порогу.

— Постой! Пошто ж ты сказал про ложь? — остановил его Шуйский.

Михайло Васильевич молчал.

— Где я, племянник, солгал?

— Я иду биться за тебя, — уклонился Скопин.

— Разве я неволю тебя?

— Государь, позволь мне уйти, — тихо попросил Михайло.

— Иди! Боже, ты видишь, как я люблю тебя!

Свежие войска царских воевод дела не поправили: Болотников прочно сидел в Калуге. На военном совете Скопин сказал:

— Завтра поутру всех окрестных мужиков выгоним на рубку дров. Нужно сготовить не менее ста возов. Уложим дрова на сани, а сани подгоним под самый ров. Как только ветер повернет на город — запалим подмет… кострище со стен и со всех башен, а их шестнадцать, живо перекинется на дома. Иначе, воеводы, нам детинца не взять — только людей погубим.

Мстиславский подумал с завистью: «Далеко шагаешь, Михайло, да и мы не глупее тебя».

Как только дозорные донесли Болотникову о подвозке по рвам возов с дровами, он сразу же разгадал замысел, велел позвать трех опытных казаков. Их привел Белобородько.

— Вот что, ребятки! — сказал Иван. — Воеводы хочут запалить детинец. Они подвезли сто возов с дровами — ждут ветру. Стало быть, мы их должны упредить. А посему даю вам сроку: за две ночи вырыть подкоп к середке подмета, заложить поболе пороху.

— Поспеем ли? — сказал Белобородько.

— Надо поспеть, покель ветер дует в нашу пользу.

На третью февральскую ночь тяжкий взрыв взметнул на воздух не только подмет, но и всю войсковую сбрую. Летописец писал:

— Ловко! Саданули-то… Всю требуху подняли! — радовался на работу казаков Ивашка. — Ай молодцы, ай сукины дети! Чисто дело!