Но старый казак не обратил на это замечание никакого внимания; он смотрел на все с высоты своих лет и предприимчивого нрава.

Илейка порядочно-таки струхнул — у него даже затряслись острые коленки.

— Вы чего это, казаки? — спросил он, заикаясь.

— С этого дня, — сказал старый казак Опанас, — мы тебя нарекаем царевичем Петром, государя Феодора сыном. Как ты спасся-то, твоя забота: придумаешь. А нету ума — придумаем мы.

— Э, казаки! На плаху хочете сплавить! — уперся Илейка. — Так видит Бог — я на нее не хочу. Мне жизнь не наскучила. Я, будя вам известно, мало ишо пощупал баб. Ишь, чево выдумали: царевич Петр! Покорное благодаренье, господа старшины и казаки: мне охота жить, а уж хороша иль плоха плаха, то вы на такое счастье сыщите ково другова. Я тутоки умываю руки. Хорошо съежать с горы, да чижало грабтися на нее. Нет, энто вы, ваше панство, бросьте.

— Будешь с умом — так минуешь плаху, — выговорил старый казак. — Да здравствует, братове, царевич Петр! — гаркнул он во все горло. — Слава нашему государю!

«Вона куды повернулось… А чем я не царевич? Страху-то… Четвертуют… а мне пожить охота…» Но страшное семя тщеславия уже захватило его, великое счастье обуяло душу.

— Не знаю… братове… признаться, я сам думал, что казакам надо иметь свово царя… Хотя бы какого завалящего. Да не знаю, смогу ль? — забормотал Илейка, уставясь на старого казака.

— Поклянись, царевич Петр, что не бросишь на произвол судьбы казаков! — потребовал Опанас. — А бросишь — мы тебя определим на вечное блаженство, на гнилую осину. С казаками шутки плохи!

— Клянуся!

— Надо, братове, идти на море — славно почистим турецких мурз, благо что там судов с шелками да с драгоценностями видимо-невидимо, — заявил казак таких размеров, что его было не обхватить вдвоем. — Господь, я так думаю, панство-добродию, нам простит и не воздаст.

«Стали де казаки думать всем войском, чтобы итти на Кур-реку, на море, громить Турских людей на судах, а буде де и там добыча не будет, и им де было казаком Кизыльбашскому шах Абабасу служить».

— Нам на Каспий нет ходу, — предостерег уравновешенный казак, молча куривший трубку. — И коли выйдет на пиратстве заваруха, не след служить персидскому шаху, бо энто такая шлюха, что нам с им детей никак не крестить!

— Он гутарит верно, — поддержал его товарищ. — Нам надобно служить нашему государю, а не боярам, бо бояре — сволота жирная, наши исконные враги! Не знаю тольки, которому служить: либо Димитрию, либо энтому? — Казак царапнул глазом Илейку.

— Жечь и бить бояр — то должно быть для нашего казачества законом! — ввернул Илейка.

Молодой казак Митька, «астрахансково стрельца сын», губастый и длинноухий, подтвердил:

— Пущай гниды-бояре спытают, востры ли наши сабли!

Илейка вскоре обменялся грамотами с «царевичем Димитрием». «Царевич Димитрий» писал «царевичу Петру»:

Так заквасили еще одного царишку, бо казаки говорили: мы того, путивльского, не знаем, а этого знаем. Съехавшись с Шаховским и переговорив с ним, «царевич Петр» направился к князю Бахтеярову. Князь, сдвинув гневные брови, с презрительной насмешкой глядел на новоиспеченного «царевича».

— Ты пошто, княже, не даешь горилки моим запорожским казакам? Корму ихним коням тоже не дал ни меры. Ты со мною, Бахтеяров, не шути! — Илейка сапнул ноздрями, косясь в растворенную дверь на юную дочь Бахтеярова.

— Ты такой же вор, как и расстрига! — громыхнул Бахтеяров.

— Але ты не знаешь, что я учинил над воеводами Шуйского? — Глаза у Илейки побелели от злобы; Бахтеяров не успел раскрыть рта, рухнул замертво на пол, ухватясь за разрубленную Илейкиной саблей голову, лже-Петр кинулся к деве, та бросилась прочь — но поздно… Кончив дело, Илейка пригрозил:

— Вякнешь иде — голову отрублю. Прикуси, дура, язык!..

Вместе с Шаховским он заспешил к Туле.

…Болотников, не слезая с коня, ждал, когда «царевич Петр» первым поклонится ему. А тот, задирая короткие ноги и выпятив по-петушиному грудь, подошел к спешившемуся Болотникову.

— Давно тут? — спросил с неприязнью Болотников.

— Другой день. От Тулы, Иван, нам бечь не с руки. И Запорожье, и вся Украйна нам подсобят. А вор тебя обманул, ты зря на него понадеялся.

— Я дал клятву не вору, а Димитрию, — ответил резко Болотников, — и я въеду победителем в Москву! Где Шаховской?

— Вона, — указал Илейка на скачущего через мост всадника.

Шаховской, в латах и шлеме, осадил резко коня и, разминая тучное тело, слез с седла.

— Пойдем в корчму. Не худо бы перекусить, — сказал Болотников, — и промочить горло.

Там в углу сидели какие-то подмостовники, целая шайка, пили и жрали. Болотников, оглядев их, проговорил:

— Вот ишо нам пополненье.

— Мы, конешно, послужим — был бы пожив, — сказал один из них, с вытекшим глазом.

— Вам, сволочам, тольки пожив! — приструнил его Иван.

Чернявый, нерусского вида корчмарь, позеленевший от страха, принес жиденькую еду — тощую вяленую рыбу.

— А боле, ваше ясновельможное панство, ничего нету. Вот хоть лопнуть, если вру. Все съело войско — много тут проходило. Вот хоть лопнуть: ни на столецко нету! Только Бог свидетель и знает, что я и сам голоден как собака.

Шаховской ухватил его за рубаху.

— Проклятый жид! Повешу на заборе кверху ногами, ежели немедля не дашь вина и жареных колбас. Еще мало вам, псам, удалось пограбить Русь!

Угроза подействовала: корчмарь без промедления выставил и вино, и жареные колбасы, и севрюгу, — он все прикладывал руку к сердцу в знак того, что рад услужить, но Илейка пнул его под зад сапогом — корчмарь полетел в угол.

Болотников, опрокинув чарку, нюхая корку, с озабоченностью спросил Шаховского:

— Где Димитрий?

— Сам черт и тот не знает! — выругался Шаховской, налегая на колбасы. — Сколь я ни звал его ехать в Путивль — не подал даже знака. Одна надежда на… — Он посмотрел на Илейку, тот поднял плечи и выпятил грудь. — У него хоть есть охота царствовать. А у того, видно, нету.

Болотников поднялся:

— Пошлем в Польшу разведать: где он теперь? Об Тулу Шубник должон расколоть лоб. А ежели не осилим его — то нам конец, всех перебьют да перетопят, он нас не пощадит — пятиться, господа атаманы, некуды!

…Купырь считал себя великим грешником, хотя и повторял: «Под мостами, братушки, сидел, а ни в чьей крови не повинен». И то была правда. Тут же, в стане Болотникова, маяться и просить у Бога прощения за пущенную кровь никто не думал. Вчерашний разговор с самим Ивашкой, когда тот посмеялся над ним: «Нашел об чем, малый, горевать!» — заставил Елизара крепко задуматься. «Ах вы, сволочи, ишо называют себя спасителями народа!»

Купырь позвал к себе в чулан, где стоял берестяной короб с пожитками, своих — Гуню, Ипата и Зяблика.

— Вот что, ребяты, — сказал Елизар, люто сверкнув своим одиноким глазом, — нам с энтими головорезами не кумиться. Надо бежать этой ночью. Не то очутимся удавленными на оглоблях.

Зяблик согласно кивнул, вспомнив вчерашнее побоище.

— Кабы тольки вчера! — продолжал Купырь. — А что делает атаман с бабами, с боярскими женками и дочками! — И стукнул кулаком по столу.

— И мы, чай, не святые, но тут стая волчья, — подтвердил Гуня. — А куды подадимся? Под мосты?

— Простору много… Людишек с толстой мошной немало: деньги сами лезут в руки. Грешно, братове, их не брать. Честный вор — лучше кровопивцев. Мы люди вольные… Господь, я так думаю, нас простит.

— Должон, — кивнул, подумавши, Гуня.

В полночь они тихо покинули крепость…

«Господи, Господи, заступник и Вседержитель, заступи, сохрани и помоги духом нищим, впадшим в низость и всякие подлые лиха! Пречистая, Пресвятая, Непорочная Дева Мария, Божия Матерь, спаси овец своих — отныне и вовеки!» Протопоп Благовещенского кремлевского собора отец Терентий тяжко вздохнул и поднялся с колен.