На рассвете Болотникову донесли, что царские воеводы с остатком войска панически отошли от Калуги. Иван приказал Юшке Беззубцеву и Долгорукому:

— Останетесь оберегать Калугу. Даю я вам, атаманы, всего две сотни, — сумейте, на случай чего, отбиться. Я ж со всей ратью покидаю детинец. Медлить нельзя.

XX

Теперь следовало поспешно двигаться к Туле, чтоб соединиться с «царевичем Петром». В ночь вытянулись обозы, двинулись казацкие сотни и ратники-холопы. Туманилась оттепель. Бобыли огладывали сохи, в кухнях с прогнившими крышами дышали горны, мужики хлопали тяжелыми фартуками — ковали коней; нигде не слыхать было ни спевок, ни смеха. К двигавшемуся войску пристало пополненье — холопья в дерюжных портках, в лаптях и чунях[28], с топорами и дрекольем; иные, кто посмелее, подходили к Болотникову под благословенье: «Идем с тобою, отец. Ничего у нас нетути — одне портки». Тот отвечал: «С Богом, молодцы, с Богом!» Ночами из-под мостов вылезали люди с кистенями, с драными мордами, у костров заводили разговоры:

— Доберемся до Москвы — уж там погуляем! Пощупаем боярынь!

Войско, как квашня, взбухало разношерстным людом. Болотников оглядывал его то ли со страхом, то ли с радостью — сам не ведал, что так поднимет народ.

В тридцати верстах от Тулы, на берегу какой-то речки, он остановил коня; тут располагался скит, где обитали отшельники; сам не зная зачем, Болотников спустился по кривым ступеням в пещеру. Там сидел старик отшельник, седой, сгорбленный. Дрожал огонек свечки… Легкое сияние исходило от лица отшельника, во взоре его сквозила неземная чистота, отверженность от всего мирского; Болотникову сделалось страшно под его взглядом, словно что-то оборвалось в груди.

— Кормись земляным прахом, не ищи блаженства, не тщись корыстью стоять над людями. Тебя ждет мрак впереди, — замогильным голосом сказал старец. — Правду на крови не сыщешь. В тебе зло от сатаны. Зачем мутишь людей? Ведешь с запада бесовство?

— Я веду русских, старче, — слабо возразил Болотников.

— Оглянися — тогда узришь свой след: он помечен кровью. Мирская слава — обман, от обмана ты и погибнешь.

— И ты умрешь, старче.

— Мне смерть не страшна: я — с Богом, а ты — с бесом.

— Я ить тоже крещеный, старик.

— Так узри Его свет и уйди от мирской славы, спасайся!

Болотникову стало страшно. Ничего не вымолвив, он торопливо поднялся наверх.

На развилке дорог Серпуховской и Каширской Болотников остановил армию, чтобы дождаться посланного два дня назад к Москве лазутчика. Было промозгло, ветрено. Весна занялась теплая и дружная, и землица-матушка взбухла, налилась вдоволь соками, уже вымахала трава.

День и ночь войска занимали позиции на реке Восме. Воеводы Шуйского с основной силой грудились на южном берегу. Малая часть войска восставших — рязанцы Прокопия Ляпунова и Федора Булгакова — находилась на левобережье. Полдня удача улыбалась Болотникову. Тысяцкий Кологривов, легко раненный пикою в бедро, подъехал к атаману.

— Казаки перешли через Восму. Тыща семьсот сабель. Теперь они засели в буераке, вышибли оттедова рязанцев.

Болотников крякнул: дело ладилось.

— Слухай рассказанье наряду: дать огню по правому берегу, по коннице. Ишо такой нажим — и мы потопим в Восме самих воевод.

Конный погнал к наряду.

…Тем временем Прокопий Ляпунов и Федор Булгаков ловким маневром сумели вывести из-под удара свои сотни и обошли буерак, оставив казаков в своем тылу. Прокопий стоял в кустах, пропуская сотни к реке, торопя их:

— Живо на тот берег! Держать порох сухим! Дай Ивашке власть — согнет людишек в бараний рог. Галерник не за народную волю бьется, а за свой живот да за ляшско-жидовскую сволоту. Он им продал душу. Теперь-то я вижу, — сказал, едва разжав зубы.

Булгаков подтвердил:

— Похоже на то.

— А посему — галерник нам не друг, не брат. Такая же сатана, как и самозванец. Видно, они повиты одною веревкой. Переходим к Шуйскому.

— Мы ворам — не пособники, — снова кивнул Булгаков.

…Клонилось к худому, к измене — это Болотников почувствовал по бестолковой пальбе наряда. Он рысью двинулся к Восме. По полю бежали его воины, иные побросав пики и ружья, спутавшись, как бегущее стадо.

— Назад! Стоять, так вашу!.. — Иван вынул из ножен саблю. — Головы порублю. Назад!

— Воевода Телятевский перекинулся на сторону Шуйского, — донес в это время посыльный.

— Изменил, собака! — выкрикнул хрипло Иван. — Чуяло мое сердце. Скольких людей увел?

— Весь отряд — четыре тыщи.

Цвикавшие пули стригли ветки кустов. Повстанцы, охваченные паникой, бежали под гору, к ближнему лесу.

— Отходим на реку Воронку. Аничкин, уводи наряд туды. Заслони его своими сотнями, — приказал Иван, тронув коня.

Шуйский убоялся уводить все силы от Москвы, на военном совете сказал:

— К Туле идут Каширский да Рязанский полки. Михайло, ты из Серпухова туда же поведешь свои три полка. Обоим войскам соединиться в Павшино. Оттуда идти спешно на Тулу. Я же с остальными полками ухожу покуда к Москве. Да храни нас Бог!

XXI

На третий день сражения Болотников был окончательно побежден и медленно пятился на тылы своей потрепанной рати. Он дрался, не щадя живота, недаром же любил присказку: «Или пан, или пропал». Наступало то, чего он больше всего боялся: людей охватила паника.

Какой-то ратник, весь исколотый, умываясь кровью, дико закричал:

— То смерть наша, братушки! — и кинулся бежать.

Лаврентий Кологривов, Иван Заруцкий, Берсень и человек десять казаков отбивались саблями и прикладами ружей, оберегая Болотникова.

У въезда, около почернелого кабака, Болотникова встретил «царевич Петр» — Илейка.

«Ложный умышленный царевич Петрушка», как многие прозывали его, был холопом Григория Елагина. Жизнь «царевичу Петрушке», верней Илейке, Бог знает кто дал, ибо известно, что он являлся побочным сынком какого-то жителя Мурома Ивана Коровина. Илейка рано осиротел, оставшись прозябать совсем мальцом, но над ним сжалобился нижегородский купец Гроздильников. Взял его с таким условием: «Будешь сидеть в моей лавке, торговать яблоками и горшками, а покрадешь деньги — отдеру плетью и сгоню». Илейка, ленивый от роду, после трехлетнего пребывания у купца подался на Терек к казакам, пристроившись «в работу» — писцом у стрелецкого головы Григория Елагина. И тут высидел лишь зиму; судьба пихнула Илейку еще ниже — «в кормовые казаки для стряпни» на судне; работным казаком Илейка порядочно-таки поболтался и по матушке-Волге, и по Каме, и по Вятке, имел товары у всяких у торговых людей — холсты и кожи, продавал на татарском базаре. Худо-бедно, но прокорм все же был.

Два года ходил Илейка в военных казаках.

…Сидели как-то после рубки хвороста около костра. У казаков чесались руки — нет-нет да и хватались за сабли.

— Погано наше житье! Приспело, паны казаки, хорошо погулять. Хучь горилки добудем, — сказал какой-то казак, похожий на тощего селезня с лиловым острым носом.

— Верно! Надо, братове, пораскинуть умом да поразмыслить, — заметил старый казак с большой люлькой в руках, и все притихли, потому что этот человек ничего не говорил даром.

— Говори, Опанас!

— У покойного, светлой ему, бедняге, памяти, царя Феодора Иваныча был сын Петро…

— Мальчонка, был слух, тады, ишо в зыбке, помер.

— Мы коло той зыбки, братове казаки, не стояли, — продолжал Опанас, раскуривший наконец черную, как головешку, с длинным чубуком люльку. — То баили годуновские выродки. Стало быть, у нас могет быть свой толк… Мы, братове, промыслим Петра-царевича. — Старый казак Опанас повернулся вдруг к незаметно сидевшему на валежнике Илейке, смерив его прищуренным глазом с головы до пят. — Глядите, казаки: вот царевич Петр! Али, скажете, не схож?

— Морда корява, — засмеялся кто-то.